Владимир Лебедев - За святую обитель Страница 14

Не перечил отец Иоасаф последней воле умирающего инока, вошел он со старцами соборными в церковь, облачился и начал службу… Народ двинулся в храм, но многие на паперти остались, стали вкруг раненого старца и, молясь, проливали горькие слезы о любимом, кротком отце Корнилий. А раненый твердо сносил нестерпимую боль, шептал молитву и сияющим, проникновенным взором глядел сквозь полуотворенные двери в храм, откуда с летучим ароматом ладана неслось стройное, согласное, умилительное пение клира. И всю Божественную литургию без стона, без жалобы молился умирающий старец; порой лишь просил он близ стоящих:

— Чада мои, помогите мне крестное знамение сотворить!

И богомольцы складывали бессильные, холодные персты инока в знамение креста и помогали поднять безжизненную, отяжелевшую руку. Кровь раненого широким пятном расплылась по серому камню паперти…

Вынес отец архимандрит старцу умирающему Святое Причастие… Опустились окружающие все как один на колени…

— Не кручинься, отец архимандрит, — вымолвил старец Корнилий после Святого Таинства. Видел отходящий в иной мир инок, что глубоко опечалила отца Иоасафа эта новая беда. — Бодрись духом… Истинно говорю тебе: Господь Бог Архистратигом Своим Михаилом отомстит за кровь православных христиан! Молитесь за меня, братие… Стойте крепко за обитель…

И прервался тут голос инока, освободился страдалец от мук земных, вознеслась чистая, благочестивая, любвеобильная душа отца Корнилия к Царю небесному! Дивясь тихой кончине обагренного кровью страдальца, толпился народ вокруг его тела, лобызал руки его, одежду, называл святым, праведником. Но пальба все увеличивалась, каленые ядра то падали в пруд обительский, то впивались в стены каменные, и мало-помалу вновь безумный страх овладевал слабодушной толпой. Забыли-покинули богомольцы тело любимого старца, опять заметались повсюду, ища убежища, оглашая воздух воплями и плачем.

Новое ядро, метко направленное ляхами, как раз в это время угодило близ паперти, в кучу камней, на которой прикорнула дряхлая старица монастырская.

И не вскрикнула старушка — наповал убило…

Безграничный ужас и трепет охватил богомольцев. От окровавленного тела старицы все ударились в безумное, неудержимое бегство. Слитный, жалобный гул несся над толпой…

Опять бросился отец архимандрит, сопровождаемый верными старцами, в толпу, высоко подняв крест…

— В храм Божий, чада мои! — возглашал он, и повторяли благочестивый призыв его другие иноки. — Припадем к иконам святым, к раке преподобного Сергия! Принесем наши молитвы, наш плач горестный к алтарю Господню! Идем в храмы Божий, православные!

Широко распахнулись двери обительских храмов, сверкнули неугасимые лампады и свечи, и перед иконостасами, у мощей святителей, раздалось молитвенное пение… Заполнила толпа все церкви, от клироса до паперти, вознесла громкие, горячие молитвы о спасении, о помощи небесной…

Больше других любили в обители церковь Живоначальной Троицы; много в ней было святынь православных: древних икон, мощей чудотворных. Особенно чтился иноками и богомольцами большой, украшенный богатой золотой ризой образ святителя Николая Чудотворца. Стоял тот образ напротив южных дверей церковных, и кроткий, благой лик святого, озаренный сиянием, прежде всего являлся очам вошедших.

Много богомольцев со вздохами и рыданиями пало ниц перед тем образом в молитве…

Полузадохнувшиеся, безмолвные от ужаса, сдавленные толпою стояли невдалеке от входа Грунюшка и ее старуха-мать. Обе богомолки здвиженские не могли в себя прийти: старуха ждала смерти неминуемой, скорбя и ужасаясь душою; Грунюшка все еще вспоминала внезапную кончину доброго старца Корнилия. Ей все чудился его тихий, ласковый голос…

— Чай, теперь отец Корнилий за нас, грешных, Бога молит, — тихо молвила она матери; но старуха, не слушая ее, начала причитать:

— Ох, страсти какие! Спаси нас, святой Николай, Чудотворец Божий! Не дай злой смертью помереть! На погибель свою пришли мы в обитель-то!

— Что, матушка, жаловаться, Бога гневить, — хотела ее остановить Груня, но не успела…

Громыхнуло что-то страшное, тяжелое в окованные железом южные двери церкви; треснули двери, расщепились — и внеслось в переполненный народом храм с дымом и шипением каленое ядро. Прямо ударилось оно в икону святителя Николая Чудотворца; загремел сбитый с места медный подсвечник, со звоном разбилась и потухла лампада. Скрылся лик Чудотворца в облаке дыма и пыли от взоров богомольцев. Застонала вся церковь от воплей и рыданий: одни к выходу бросились, иные без памяти упали, третьи начали в алтарь ломиться…

— Святую икону разбили! Конец нам!

— Последний час пришел! Храмы рушатся!

— Отвратил Господь лицо Свое!

Но вновь, как и во время прежнего безумного смятения, остановил толпу голос бодрствующего пастыря, вдохновенное слово отца архимандрита Иоасафа.

— Воззрите, православные! Явил Господь во вразумление наше — чудо великое. Видите, невредим лик Чудотворца Николая, не тронут ядром ляшским… Славьте Бога!

Многие из смятенных и бегущих обратили взоры на чтимый образ… И верно: снаряд вражий поразил лишь толстую доску, на которой была написана икона. Чернело отверстие выше левого плеча Чудотворца, близ золотого венца его… Лик святителя Николая все с тою же кроткой улыбкой обращался к богомольцам…

Не миновать бы гибели Грунюшке с матерью: обе слабосильные, попали бы они под ноги толпе… Да помог старый знакомец Ананий. Раздвинул он толпу мощными руками и вытащил обеих на волю.

— Впору поспел! Что в храме стряслось? Меня воевода со стен послал узнать, чего народ вопит…

Захлебываясь от горького плача, благословляя своего спасителя, рассказала ему девушка про смерть отца Корнилия, про образ, в который попало ядро.

— Святой был старец! — вздохнул Ананий.

Невдалеке опять вопли послышались; из соседней церкви тоже народ хлынул, рыдая и вопя:

— Ядро в образ Архангела Михаила угодило!..

Хоть и стало темнеть, пушки вражьи палили яростно…

Атаман Епифанец

После черного дня, принесшего обители столько страха и горя, занялась, сменив темную ночь, кровавая заря на небе. Холодный ветер завывал, как голодный зверь, ломая сучья голых деревьев. В ложбинах белел уже кое-где снег; утренний мороз сковал тонким льдом овраги и ямы, залитые осенними дождями. Ноябрь уже зиму кликал, и шла она — студеная и сердитая — на землю скорыми шагами.

Мутно-красными лучами прорезывало ноябрьское солнце предутренний сумрак; словно нехотя будило оно спящий люд, зная, что не к добру опять день занялся, что снова польется на земле кровь человеческая.

Отразилась заря на крестах и куполах монастырских; понесся навстречу лучам густой удар вестового колокола… Посветлело и в станах ляшских, послышалось ржание коней, бряцание оружия… Задымились позади тур и окопов утренние костры, засуетились разноплеменные воины…

Разбудил утренний шум и изменника Оську Селевина, что проспал всю ночь глубоким сном, как будто и не его вина была, что пришлось обители столько муки вытерпеть. Оська жил в стане Сапеги, спал в исправном шатре, где помещались слуги пана гетмана, где всего вдоволь было: и еды, и вина, и меду… Не то чтобы полюбил пан монастырского беглеца, но видел, что от Оськи продажного немалая польза выйти может: все-то в обители знал переметчик, обо всем-то рассказал ляхам. Одет был Оська в красный жупан, Сапегой пожалованный; на боку у него болталась ценная сабля с насечкою; в высокую шапку сверху красивое перо было воткнуто. "Эх, — частенько подумывал Оська, — кабы меня наши молоковские увидели, то-то бы подивились! Чем не пан? И казна есть!" И побрякивал переметчик серебром да золотом в кармане — наградой за то, что предал своих братьев и единоверцев.

Поднялся Оська, подсел к костру, медом крепким согрелся и, позевывая, начал раздумывать, сколько ему из добычи на долю выпадет, когда возьмут ляхи обитель. Но не докончил он своих корыстных расчетов, позвали его к пану Сапеге: понадобился он зачем-то гетману.

Петр Сапега лежал на широкой лавке, покрытой медвежьей шкурой; мальчик-слуга держал перед ним большой серебряный кубок с гретым вином, от которого вился по шатру легкий пар. Около гетмана сидели князь Горский, удалой наездник, начальник одного из конных полков, Константин Вишневецкий, тоже князь знатного польского рода, прельстившийся военной потехой и добычей, ротмистр Костовский и еще два-три пана важных. Перед их ясновельможностями, согнув спину, хитро поглядывая, стоял рыжий литвин Мартьяш. Весело было лицо лукавого пушкаря, самодовольно улыбались и удалые паны.

— Через два дня, пан гетман, взлетит угловая башня монастырская, — говорил литвин. — Нелегко было подкоп делать, да уж я трудов не жалел, надеясь на богатую награду… Теперь немного уж рыть осталось…