Людмила Шаховская - При царе Сервии Страница 14

Амальтея выскользнула из его рук, уклонившись от поцелуя, и с хохотом ответила:

– Я ждала тебя, Вераний, сегодня так долго, что терпенье лопнуло, и я задумала справить свадьбу старого Балвентия с соседскою экономкой Стериллой, хоть ее и нет здесь.

– Ха, ха, ха... но так как я, кажется, еще не опоздал, то...

– То сначала попируй у них... благо, Стерилла овдовела. Она с Балвентием были бы сущие Филемон и Бавкида.

– Ха, ха, ха!.. именно Филемон и Бавкида.

– А я спою им величанье, – вмешался Ультим и затянул деревенскую песню умышленно гнусавым, старческим фальцетом:

Ликуйте, Музы, Грации!Столетний ФилемонС возлюбленной Бавкидою[7]Тут будет обручен.

– Зубоскалы!.. – огрызнулся свинопас, замахиваясь палкой на Ультима.

Молодой весельчак, как прежде его сестра, поймал нижний конец дубинки и заставил старика вертеться с ним, приговаривая «мели, мели, мельница!», пока у того не закружилась голова.

Балвентий, как в первый раз, бросил палку и шлепнулся на пол, но теперь он зажал себе глаза, чтоб не видеть вертящейся комнаты, летящей со всею мебелью и людьми в пропасть, и еще сердитее повторял:

– Зубоскалы!.. зубоскалы!..

Ультим надел ему на голову, чего старик даже не заметил, свернутый раньше колпак со свиными ушами; Грецин у стола, уставленного для ожидаемых гостей яствами и напитками, тоже для самого себя незаметно, принялся от безделья тянуть вино маленькими глотками, покатываясь от смеха, и вторил пению сына. Вераний, тоже отхлебнув за здоровье «столетнего жениха», составил импровизированную эпиталаму:

О, Купидон!..Здесь ФилемонСтарец влюблен...Силой Пикумна,Силой Пилумна,С милой БавкидойСоединен!..

И все, кроме Тертуллы и глупо на все глядевшего Балвентия, запели:

– Соединен!.. соединен!..

– Да с кем же? – спросила Тертулла от печки, укладывая на блюдо последнее готовое кушанье, великолепного жареного гуся, окруженного мелкими птичками; она смеялась, забыв свою болезненность, увлеченная заразительностью общей шутки, но не будучи ни пьяною, как ее муж и Вераний, ни глупою, как свинопас, ни наивною, как ее дети, старуха ясно сознавала все происходящее в тех его сторонах, какие ускользали от молодежи.

Тертулла видела, что наружный ставень превращенного в печурку окна снят и в него глядит вернувшийся Прим с работниками и несколькими поселянами, пришедшими на свадьбу.

– Да с кем же, с кем? – добивалась она узнать, – с кем обручаете Балвентия?

– С овдовевшей Стериллой, матушка, – ответил ей хохочущий Ультим.

Он быстро набрал букет из валявшихся по полу цветов, посыпал его взятым со стола перцем и поднес Балвентию, все еще сидевшему на полу в сердитом настроении от своего бессилия против общих насмешек.

Тертулла впилась в него взглядом хищной совы; руки ее дрожали до такой степени, что она с трудом донесла гуся от печки на стол и подошла к свинопасу. Она поняла, чем грозит закончиться эта шутка.

– Подари это своей невесте, дед, – говорил Ультим, – понюхай прежде сам, хорошо ли пахнет.

Тяжело дышавший усталый старик невольно втянул в себя струю воздуха, а с нею и «аромат» букета, приставленного разыгравшимся придурковатым юношею вплоть к его носу, и... Ультим с комическим ужасом отскочил от него прочь, крича:

– О, Грации и Музы!.. Что за диковина!..

Свинопас стал чихать один раз за другим без перерыва, силясь ругаться на проделку насмешника.

– О, боги!.. Что это такое?! Чхи!..

– Это тебе от Пикумна и Пилумна[8] в подтверждение твоей помолвки, дед, – ответил Ультим.

– Будь здоров, веселый жених! – прибавил Вераний, подходя к Балвентию с налитою чашей.

– Будь здоров! – забасил Грецин от стола, полагая, что это относится к помолвке его дочери с Веранием.

Амальтея тряслась истерическим смехом, опираясь руками о плечи брата, говоря:

– Дурак!.. Что ты с ним сделал!..

Балвентий никак не мог прийти в себя.

– Это... ачхи!.. Это пер... перец... ааачхи!.. Это... ну те в трясину!.. Задери тебя медведь... чхи!.. чхи!..

Его глаза налились кровью от чиханья и злости, которая в течение этого вечера кипела, кипела и наконец перекипела через край.

На лавке около Грецина лежали огромные кузнечные клещи, употребленные им вместо затерявшегося молотка для прибивания гирлянд к столу. Свинопас схватил это орудие, величиною достойное рук самого Вулкана, и в ярости нервного напряжения замахнулся на Ультима, заорав:

– Озорник!.. Разможжу тебе голову!..

Смеявшиеся моментально умолкли, потому что знали, что Балвентий, в иные времена, когда ого чересчур раздразнят, бывал дик и становился силен, как лесной кабан; его терпению, миролюбивой покорности, даже свиноподобной глупости, был свой предел, за которым открывалась общечеловеческая натура со всеми страстями.

Грецин хотел удержать сзади за руку выведенного из себя старика, но, оттолкнутый им, попятился со страха перед клещами, насаженными на длинные деревянные рукоятки, держимыми стариком наотмашь.

Ультим тоже пятился, намереваясь ускользнуть в дверь.

Вспышка горячей крови не может, однако, быть долговременной у того, чью голову убелила и оголила холодная старость.

Это всех прежде заметил Вераний, выступил на средину комнаты, бросился на свинопаса, обхватил руками поперек стана, свалил на пол, уселся около него, вырвал из рук клещи и поместил их ему на нос, как делали палачи при допросах в римских тюрьмах.

Сцена становилась снова комическою, и зрители, отложив страх, принялись хохотать по-прежнему, предполагая, что оруженосец не будет на самом деле терзать старика.

– Женись, почтенный Филемон, на любящей тебя Бавкиде! – сказал Вераний, – не то нос старого Балвентия сделается тонким, как прессованная виноградинка.

– Женись... женись!.. невеста для тебя овдовела, – закричали все прочие и бывшие в комнате и глядевшие в окошко.

– Женись! – подтянул им охмелевший Грецин, относя это к Веранию и своей дочери.

– Пикумн и Пилумн нарочно для тебя освободили ее от уз... женишься ли? – спросил Вераний.

Свинопас издал в ответ непонятное мычание.

– Ну, что же, дед? Или надавить? – продолжал оруженосец, – но мне тебя покуда еще жаль мучить. Я охотно пригласил бы тебя к себе в отцы посаженые; если бы мой отец был жив и здесь с нами, то он был бы точно таких же лет и такого вида, как ты, «свинопас богоравный».

– Ты цитируешь Гомера, зять? – удивился Грецин, вставая из-за стола.

Вераний не смутился, выдав свою образованность пред сыном сибаритского архонта.

– Цитирую, любезный тесть, цитирую, – отозвался он совершенно спокойно, – хоть и не понимаю, почему Гомер так величает свинопасов... впрочем, «богоравный» – понятие широкое... смотря по тому, каким богам свинопас равен: Приапу, например, быть равным честь не велика.

– Приапу!.. – закричал Грецин и Ультим с новым хохотом.

– Инве.

– Не поминай его к ночи!.. – возразил Грецин.

– Ну, что же, дед Филемон? – обратился Вераний снова к лежащему, – женишься на Бавкиде?

– Лучше задуши меня, озорник! – был хриплый ответ разозленного сторожа.

Вераний с бессердечным хладнокровием тихо и медленно стиснул клещи.

– Женюсь! – вскрикнул Балвентий тоном, которого ничему нельзя уподобить.

– Ты женишься сейчас же? – спросил Вераний слегка разжимая орудие.

– Женюсь сейчас, на ком хочешь, только отпусти!.. – гнусаво промычал Балвентий в слезах от боли.

– На овдовевшей Стерилле?

– На ком хочешь.

Вераний дал ему щелчок в толстый кончик носа и выпустил его.

Хрюкая, точно кабан, со взглядом полным невыразимой злобы, Балвентий заковылял по комнате, растирая нос, намереваясь, для облегчения боли, смазать его салом, но Вераний не дал ему лечиться, снова привязавшись с требованием немедленно вступить в брак с овдовевшей экономкой фламина, Стериллой.

– Но ее здесь нет, – умоляюще процедил Балвентий, пугливо косясь на Верания.

– Ее здесь нет... экая беда!.. – возразил не совсем трезвый оруженосец, – римский закон допускает замещение отсутствующего лица.

– Да она ничего и не знает.

– Ничего не знает... тем лучше! Это ей будет очень приятный, утешительный обряд... сейчас придут девушки; мы выберем из них, впрочем, покуда еще придут, мы успеем сочетать тебя с твоею невестой, если Амальтея согласится заместить ее и родители позволят.

– Ха, ха, ха!.. – забасил Грецин, – Амальтею за Балвентия.

– Не Амальтею, а Стериллу, – шепнул ему Вераний так тихо, что из прочих никто не слыхал, – позволяешь?

– Позволяю... конечно, конечно...

Из свидетелей этого дела только Тит-лодочник ясно понимал, что именно заставило Марка Вулкация решиться на завершение своей любовной комедии таким финалом: Тит, давно приманенный к дому фламина щедрыми подачками, знал, что не красота Амальтеи влекла его внука Вулкация в усадьбу Турна, а стремление найти там себе в ком-нибудь опору... для каких целей, Тит еще не знал, но ему с самого начала заигрываний так называемого «Верания» было известно, что соблазнить красивую особу тайно он всегда мог, но явно назвать своею женою невольницу, хоть и в легко расторжимой форме, римскому патрицию законом дозволено, но по традициям знатных нельзя. Амальтея для Вулкация не пленная княжна, от какой родился царь Сервий; за такую форму усердия к его выгодам фламин Руф не поблагодарил бы своего родственника: брак с Амальтеей опозорил бы всю его семью навсегда.