Александр Казанцев - Школа любви Страница 14

Сара была рядом со мной! Пусть она приходила не ко мне вовсе, но была рядом!.. В тревоге и горести она стала еще прекрасней, потому у меня иногда срывался голос, когда наши взгляды встречались.

Быть может, Сара думала, что срывы эти — от подавляемых горестных рыданий?.. А что думал Фарра? Честно говоря, мне казалось, что думать он уже не способен.

Я ошибался.

Однажды, когда мы с дедом были только вдвоем, и я еще обдумывал, что бы мне ему на этот раз спеть, Фарра открыл глаза. Они у него и раньше были говорящими, как у немтыря, а на смертном одре стали еще выразительней. В них я прочел мольбу, прочел прежде, чем услыхал его тихий, как шуршание песка, голос:

— Я умру здесь, Лот, не дойду, куда велено… Обещай мне, что здесь же, в Харране, возьмешь в жены одну из своих… полюбовниц… Сделай это, Лот, прошу…

Глазами он высказал куда больше: в них прочел я мольбу забыть о Саре и не помышлять о ней больше никогда.

— У тебя ведь уже есть здесь полюбовницы, Лот, — Фарра через силу улыбнулся в ответ на мой кивок. — Успел уже… Ну, так исполни мою просьбу, дай мне умереть спокойно…

И старик заплакал. Слезы заструились по глубоким его морщинам, как по сухим руслам, давно жаждавшим принять влагу. Впервые я увидел слезы на его глазах, когда играл он на арфе, горюя во хмелю, что всю жизнь искал он одну-единственную женщину средь многих сотен, а нашел ее Аврам. Во второй раз я увидел его рыдающим, когда молил старик своих идолов даровать плод Саре. Это были третьи слезы деда.

Последние.

Я тоже заплакал. И запел, хотя Фарра меня об этом не просил. Песня моя была утвердительным ответом на его мольбу. В тот раз я пел почти так же хорошо, как прощальным вечером в Уре Халдейском.

Тихонько подошла Сара. И Аврам за нею. Увидав их, а скорей — почуяв, старик прохрипел:

— Откроюсь напоследок: Сара — дочь моя… Матери ее не помню, а вот плод наш признал… Не сразу, а узнал все же — голос мне был…

Костью в горле моем застряла песня. Так и застыл с открытым немо ртом. А старик хрипел еще неразборчивей:

— От меня твоя беда, Сара!.. От меня!… — смотрел он лишь на нее, лишь к ней и обращался, ни меня, ни остолбеневшего Аврама будто не видя уже. — Туда иди, Сара… счастье там…

Он даже попытался указать высохшей рукой в сторону заката, но она бессильно упала. Фарра дернулся вдруг и застыл неподвижно. Глаза его были широко открыты, даже больше обычного, только теперь уже вовсе ничего они не выражали…

Когда деда не стало, тогда только осознал я всю глубину своей любви к нему, когда-то и ненавистному, бывало. Потому и не смог не исполнить предсмертной его просьбы, хотя жениться сразу после похорон, по любым меркам, было не лучшей затеей.

Любовь моя к деду оказалась столь сильной, что из харранских подружек своих, а их было уже три, я долго и не выбирал: с которой довелось увидеться первой после похорон, та и стала моей женой.

Не повезло тебе, что встретилась со мной первой, широколицая, крутобедрая Элда!..

В землю Ханаанскую из Харрана мы тронулись уже двумя семейными парами. Знал я тогда, что в просторном чреве Элды созревает новая жизнь. От моего семени.

Потому смешно мне было, конечно, слушать россказни Аврама о том, будто бы сразу после похорон Фарры, еще в Харране, услыхал он с неба глас Божий (а Бога разумел он того самого, единственного, к поклонению которому пришел старый ваятель), да, глас явственный различил, повелевший ему будто бы: «Пойди в землю, которую я укажу тебе, и я произведу от тебя великий народ».

«Ха-ха-ха и еще раз ха!..» — думал я. Семя Аврама пропадало зазря в горячем чреве Сары, не завязывалась в нем новая жизнь, ни великий, ни самый малый народ не могло произвести его семя. А мое — пало и проросло. Будет плод. И это только начало…

Я должен бы радоваться, но радость пересохла во мне, как слабосильная речка под немилосердным солнцем.

Такие же пересохшие речки увидели мы в земле Ханаанской. Вместо цветущего края встретила нас выжженная свирепостью светила пыльная пустыня, вид которой наводил уныние и даже страх.

И это сюда упрямо вел нас Фарра? И эта вот земля указана нам гласом Божьим? И вот на ней-то мы будем счастливы?!

Да тут и скоту в тот год нечем было прокормиться, не то что людям. Сотнями умирали хананеи от голода, кляня напасть, обрушившуюся вдруг на их землю.

А вот Авраму в высохшей дубраве вновь явился голос Божий, говорящий: «Потомству твоему отдам я землю сию». Из уст Аврама слова эти, на полном серьезе говоримые, звучали уже почти как насмешка. Какое потомство? Бесплоден Аврам, как земля эта!..

Чтобы не проститься с жизнью среди горемычных хананеев, сошли мы в Египет, куда добрались, когда стал я уже отцом первой дочери моей — Милки. После рождения ее все чаще позволял я себе, пусть и украдкой, но глянуть на Аврама с дерзкой усмешкой, а иногда и перечить ему. Фыркнул и зло рассмеялся даже, когда услыхал, как на подходе к Египту Аврам уговаривал Сару: «Ты женщина прекрасная видом; когда египтяне увидят тебя, то скажут: это жена его — и убьют меня. Скажи, что ты мне сестра».

Эти слова его, не столь уж и лживые, может быть, если верить предсмертному признанию Фарры о том, что Сара дочь его, а значит, и впрямь сестра Аврама, возмутили меня еще больше потому, что я и не подумал бы выдавать свою Элду за сестру, ведь и не позарились бы на нее египтяне.

«Да как он смеет! — думал я гневно о дяде. — Отрекается от жены, от прекраснейшей из женщин, лишь бы шкуру свою спасти!.. Да я бы!..»

Нет, не мог я представить себя на месте Аврама, с горечью понимая, что никогда Саре не быть моей.

Правда, чуть позже я все же извлек из сговора Аврама и Сары ехидную радость: ведь они должны жить в Египте непорочно, целомудренно, как брат с сестрой!.. Да, не скрою, я давился от смеха, представляя, каково будет Авраму воздерживаться от плотских утех, от любой, могущей вызвать подозрение, близости.

Уже в Египте я не раз, как бы между прочим, заговаривал с Аврамом: вот, мол, болтают местные жители — не сестра она ему вовсе… Видя возрастающую тревогу дяди, изо всех сил старался казаться серьезным и озабоченным, а внутри меня давящийся от смеха ехидный голос выпевал-выстанывал: уж сегодня-то к ложу Сары ты точно не подойдешь!..

В то время как мой дядя изнурял себя воздержанием, я по распутству догнал, наверно, самого Фарру. После выжженного солнцем голодного Ханаана страна пирамид мне казалась сказочной, немало новых услад нашел я в ней. Один пьяный ячменный напиток египтян — пиво — чего стоит!.. Когда в жару — а жара там, если не дождь, всегда — пьешь из глиняного кубка пахнущий хлебом, чуть горьковатый белопенный напиток этот, кажется — нет выше наслаждений. А они есть в Египте! Неутомимые и ненасытные в любви египтянки открыли мне десятки неведомых ранее радостей, которые можно высекать из мягкого ложа страсти, как искры из крепкого кремня.

С азартом молодости и жаждой забытья пустился я в разврат, не обращая никакого внимания на вечно мокрые глаза Элды, на покрасневший от слез вздернутый носик на ее широком лице. Даже младенческий крик Милки не мог меня образумить, даже сообщение Элды, что она вновь в тягости, не остановило меня, а только подхлестнуло.

Теперь думаю — не найдя ровни Саре в Уре Халдейском, хотел я найти ее в чужом краю.

Но в любой из египтянок, даже в самой юной и красивой, даже в мгновения самых умопомрачительных любовных схваток, закрывал я глаза и видел… Сару!

Втайне, даже от себя, надеялся я, что вынужденное любовное воздержание Аврама отдалит Сару от мужа, хоть немного приблизит ко мне, но этого не происходило. Наоборот, Сара даже перестала слушать мои песни…

А пение мое и в Египте собирало немало мужчин, женщин, стариков и детей. Люди Фаюмского оазиса стали узнавать меня на улицах, хоть и глядели некоторые с укоризной на распутство мое, все чаще встречал я добрые улыбки.

А ведь я пел о том же, что и раньше: о струях Евфрата, о виноградниках под солнцем Ура, об остром серпике месяца над мрачной громадой Зиккурата, халдейского храма бога луны… Песни эти, казалось бы, должны быть чуждыми для египтян, но, даже половину слов не понимая, любили они слушать меня и уверяли, что все мои песни — о любви…

Прославившись пением не меньше, чем развратом, заметил я все же, что изменился мой голос: суше стал и выцвел как бы. Но это не встревожило меня: все равно ведь Сара не слышит и слушать не хочет моих песен!

И никакие боги Египта, а их на берегах Нила еще больше, чем в родном моем краю, не смогли сблизить Сару со мной.

Аврам, твердящий теперь, что бог один — Яхве, и что только ему, правоверному Авраму, внятен глас Божий, и что только ему, непогрешимому, дарована будет Божья благодать, о богах египетских всегда говорил с таким отвращением, будто как раз Исида, богиня плодородия, повинна в бесплодии Сары, будто Осирис, бог всех животворных сил природы, виной тому, что гибнет зазря Аврамово семя…