Хаймито Додерер - Окольный путь Страница 14

Шум стоял чудовищный, невероятный. Похоже было, что сражение идет за двери в бурсу, к которым можно было взойти только по старой наружной каменной лестнице с железными перилами. Драка почему-то сопровождалась оглушительным хохотом целой толпы студиозусов, которая стояла вокруг, то подзадоривая дерущихся, то крепким словцом выражая им хвалу или порицание. На самой же лестнице и перед дверьми было меж тем далеко не так весело: здесь бились не на шутку. Сверкающие клинки сшибались со звоном, выскакивали из дверей навстречу нападающим, из коих многие уже пошатывались, обливаясь кровью, и товарищи поспешно отводили их в сторонку, в то время как другие, новые бойцы партия за партией устремлялись наверх, чтобы силой прорвать заслон и проникнуть в дом; они тоже отступали с окровавленными лицами, но вскоре возвращались, вдохновленные на новый штурм своими сторонниками, которые, отчаянно жестикулируя, сгрудились у лестницы, чтобы затем в свою очередь устремиться наверх с новой волной атакующих. Это были сплошь здоровенные грубые парни, валлоны, как сразу же определил по их языку Мануэль, поскольку в эскадроне у него служило немало солдат этой национальности.

Но вот наверху противной стороной была предпринята атака и совершен прорыв, сопровождавшийся таким внезапным и чудовищным ревом (Мануэль никак не мог понять, куда же подевалась городская стража!), что в нем потонули даже пронзительные крики зрителей. Во главе с белокурым курчавым великаном, который преследовал по пятам только что отброшенную группу нападающих, из дома вырвался целый грозный отряд и, все увеличиваясь за счет выбегавших из дверей новых бойцов, оравших и ругавшихся по-немецки, бросился на обложивших лестницу валлонов. С обеих сторон теперь так яростно работали эспадронами, что Мануэль не шутя опасался, как бы с поля битвы не пришлось выносить убитых. Однако, как вскоре выяснилось, серьезных ран никто не получил, только валлоны, несмотря на всю свою храбрость, обратились в бегство перед хлынувшей из дома превосходящей силой и беспорядочно удирали по улице, никем не преследуемые, а лишь провожаемые пронзительными свистками и криками «regeant» [25], которые испускали их противники, а также часть зрителей.

Недолгое время спустя воцарилось спокойствие, и толпа понемногу рассеялась. На лестнице, отдуваясь и отирая потные лбы, стояли победители, впереди всех — высоченный, как могучая ель, предводитель, все еще с обнаженным эспадроном в руке, в распахнутом камзоле на голой, блестевшей от пота груди.

Мануэль сделал знак носильщикам, чтобы они поднесли его поближе к лестнице.

— Эй вы, longinus flavus [26], — крикнул он высокому и, когда тот повернулся к нему, прибавил на хорошей латыни: Прошу вас, подойдите поближе, у меня к вам просьба.

— В чем дело? — откликнулся студент и спустился на несколько ступенек.

Мануэль увидел, что красивое твердое лицо юноши выражает недюжинное упрямство, возможно, это объяснялось сильно выступавшими надбровными дугами.

— Не желаете ли вы, господин студиозус, заработать изрядную толику денег? — спросил ротмистр.

— Спрашивается, каким образом? Quaeritur quomodo?

— Преподаванием.

— А что надо преподать?

— Немецкий, ваш, как я полагаю, родной язык.

— Истинно так.

— Стало быть, вы беретесь?

— Что ж, извольте! — отвечал студент после недолгой паузы, в продолжение которой он смотрел на Мануэля прямо-таки пронизывающим взглядом. — А вы кто будете?

— Куэндиас, королевский ротмистр.

— Ладно. А я студент-медик Пляйнагер Рудольфус, scilicet [27] Рудль.

— Теперь скажите, господин студиозус Пляйнагер, сколько вы спросите с меня за час занятий?

— Один венгерский гульден за пять часов.

— Согласен, — сказал Мануэль и, сняв перчатку, протянул ему из портшеза руку.

Пляйнагер зажал эспадрон под мышкой левой руки, а пожатием правой скрепил сделку.

Через несколько дней ночью пошел наконец первый снег, но вскоре опять стаял.

Мануэль возвращался со званого вечера у маркиза Аранды. Шаги носильщиков звучали приглушенно. С Левельбастай они свернули на Шенкенштрассе. Снег крупными, влажными хлопьями ложился на маленькие застекленные окна портшеза.

Мануэль сидел неестественно прямо, чуть наклонясь вперед, будто привалился к какой-то невидимой преграде.

Нет, злословие его не задевало. Нечто более страшное, бурое и бурное надвигалось на него из тьмы. «Где ты? — шептал он едва слышно. — Где ты? В неведомой дали. Что поделываешь?» Вот она подбегает к нему справа, а он сидит высоко в седле. Только что в передней арандовского особняка незнакомая горничная накинула на него плащ. Пустота выглядит именно так как эта новая служанка. (А ведь Мануэлю сейчас даже не пришло в голову, что эта «новая» горничная служила на своем месте уже целых пять лет!) За спиной этой незнакомой, ладной и крепкой женщины зазвенела серебряная арфа небытия.

Палисадник весь в снегу. Навстречу выбегают слуги. На плаще белые хлопья.

Высокая комната, шесть свечей горят тихим пламенем, язычки его тянутся вверх, у дверей в безмолвии застыл камердинер.

— Ступай спать, — приказал Мануэль. Он остался, как был, в плаще, на котором еще кое-где поблескивали пятнышки растаявшего снега. За окном в луче света виднелся голый черный сук.

— Где же, где ты, белокурая, милая? — шептал он.

Прочь. Он ее больше не знает. Позади него разверзла страшную пасть тоска, убивающая все живое, и она втягивала его будущее в свою бурую глубину, как Харибда морской поток.

Мануэль стоял посреди большого четырехугольника — казарменного манежа. Драгуны двигались мелкой рысью — цок, цок, цок. Слева от него, чуть позади, стоял прапорщик, проводивший учения по верховой езде. Мануэль обернулся к нему:

— Скажи-ка, Ренэ…

— Слушаю, господин ротмистр! — Юноша вытянулся во фрунт.

Мануэль махнул рукой.

— Скажи-ка, Ренэ…

Прапорщик почтительно наклонился к ротмистру, напрягая слух.

— У тебя ведь новая лошадь, ну та, ремонтная, Бельфлер…

— Так точно, господин ротмистр.

— Ты для начала неплохо ее выездил… Она, должно быть, твоего собственного завода?

— Так точно, господин ротмистр.

Мануэль помолчал.

— Мне показалось, — сказал он немного погодя, — что она иногда так странно скалит зубы, да? Я что хочу сказать… совсем не по-лошадиному. Будто маленький хищный зверек, да?

— Так точно, господин ротмистр, — ответствовал молодой белокурый офицер, неизменно веселый и добродушный, — мне тоже приходилось замечать.

Как нельзя более кстати явился в эти дни к Мануэлю студиозус Рудольфус Пляйнагер (scilicet, то есть с вашего позволения, Рудль). Снег выпал опять, но уже не таял, а, застелив парк, бросал ослепительно белые отсветы в высокие окна кабинета. Войдя непринужденно и смело, как подобает свободному человеку — камзол, из-под которого виднелась чистая рубашка, на сей раз был у него зашнурован, в руке берет, на боку эспадрон, — Пляйнагер пожал ротмистру руку, на что тот ответил со всей сердечностью. В этот миг Мануэль почувствовал — и это было похоже на отклик из неведомого, но живого уголка его собственной души, — что для него теперь, быть может, опять взойдет ясный день.

Занятия начались незамедлительно.

После первых же уроков стало ясно, что в памяти Мануэля хранится гораздо больше познаний в немецком, чем он полагал сам. Пляйнагеру надо было только поднять эти познания на поверхность из дремотно-бессознательного осадка жизни, где накопился изрядный запас этого языка, уже многие годы бывшего у графа на слуху. Наверное, там, в Испании, утверждал Рудль, предками графа были какие-нибудь готы, не зря же ему так легко дается vox germana [28].

Так что граф быстро освоил разговорную речь, а потому латынь как вспомогательный язык в часы занятий все чаще уступала место немецкому, на котором давались теперь все объяснения, о чем бы ни шла речь — о строении фразы или о значении отдельных слов. Казалось, студиозус питает какую-то неприязнь к грамматической премудрости. Так, например, когда они проходили определенный и неопределенный артикль, он задал Мануэлю перевести на немецкий следующую латинскую фразу: «Vir ad bellandum aptus est».

«Мужу свойственно воевать» — перевел граф, но тут же спросил, будет ли правильным такой перевод, ведь имеется в виду не один определенный муж, а вся совокупность мужеска пола с его природным свойством. Так не вернее ли будет сказать: «Всякому мужу свойственно воевать»?

— И все же перевели вы правильно, — отвечал Пляйнагер, — этот пример показал лишь, что с пресловутыми regulis grammaticis [29] дело обстоит так же, как с поучениями добрых мамушек и нянюшек: стоит только выйти в открытое море жизни, как все оказывается совсем иным. То же происходит и в открытом море языка, вечно изменчивого и непрестанно обновляющегося. Фраза «Всякому мужу свойственно воевать» тоже правильна, но только она имеет несколько иной смысл и, пожалуй, даже противоположна тому, первому утверждению о природе и сущности мужа. Ежели я меж тем говорю: «Мужу свойственно вести войну», то я словно бы указываю мысленно на прообраз всех мужей, scilicet на некоего аллегорического исполина, у которого ступни стоят на земле, а лоб увенчан звездами и который совмещает в себе всех мужчин купно с их благороднейшими добродетелями, к последним же относится и годность к войне. Но коли бы я захотел сказать то же самое о каком-то определенном человеке, то в сем случае лучше было бы употребить указательное местоимение и сказать: «Этому мужу свойственно воевать». Или же, употребив так называемый определенный артикль, следовало бы еще подчеркнуть его ударением: «Сему мужу свойственно воевать», что вы, к примеру, говорите об одном из ваших кавалеристов, ежели он вам нравится.