Эпоха харафишей - Нагиб Махфуз Страница 14

— Почему Бог позволил смерти уничтожать людей?

Он яростно ответил:

— Да кто знает! Возможно, нужно, чтобы им преподали урок!

— Не гневайся, подобно Аллаху…

— Когда ты будешь придерживать свой язык?

— Замечательно, но почему он сотворил нас с таким количеством зла?

Ашур ударил ладонью по песку и спросил:

— Кто я такой, чтобы ответить тебе за него, Всемогущего?

Затем сказал с надеждой:

— Мы просто должны просто верить в него, служить ему всеми нашими силами.

Она отказалась продолжать этот разговор, и жалующимся тоном воскликнула:

— Дни проходят, а одиночество так тяжело, оно даже страшнее смерти…

Он молча отвёл от неё глаза в сторону. Её слова предвещали бунт. Оставит ли она его, сбежав и забрав с собой Шамс Ад-Дина?.. И что тогда останется в его жизни?

Шамс Ад-Дин был счастлив. Он ползал по песку, сидел и играл с мелкими камешками, хорошо спал и не знал скуки, рос на ветру и солнце, в изобилии питался материнским молоком. Осёл тоже был счастлив. Он ел, много отдыхал, отгонял мух хвостом, бродя по своему королевству, вооружившись бесконечным терпением. Ашур глядел на него с симпатией и признательностью: тот был его другом и товарищем, источником его пропитания, между ними существовала крепкая любовь.

Прошло время. Они приблизились к краю пропасти. Однажды после своего возвращения из Даррасы он сказал ей:

— Говорят, что уже принимают меры, чтобы обуздать эпидемию.

Фулла захлопала в ладоши и воскликнула:

— Давай немедленно вернёмся.

Он твёрдо ответил:

— Нет, мы подождём, я должен убедиться в том…

В последнюю четверть ночи повозка пересекла дорогу среди могил, возвращаясь обратно. Под звёздами сердца их переполнялись счастьем, разрываясь в надежде на спасение. Когда повозка свернула в переулок, навстречу ей полетели песнопения, от которых из глаз потекли слёзы. В них говорилось, что всё будет как и было издревле.

Вот и их переулок, погружённый в сон: и люди, и животные, и предметы; странный как в спячке, так и в бодром состоянии. Долго ещё он будет забавлять его. Сердце Ашура замерло близ дома Зейнаб, однако ему было жаль беспокоить их сейчас. Своё смущение он решил отложить часа на два. В сердцах их стремительным потоком билось желание облобызать родные стены, землю, щёки близких. Они плясали от ликования. Нет, смерть не прикончила жизнь, иначе бы она сначала покончила с ним. Но было вместе с тем у него некое чувство раскаяния и стыда.

Наконец они очутились в своей комнате. В ноздри забил запах пыли и смрада. Фулла поспешила открыть окно:

— А как тебя примут люди, Ашур?

Словно бросая кому-то мнимый вызов, он ответил:

— Каждый поступает по своей вере.

Он присел на корточки под ставнями окна, терпеливо ожидая, когда скроются остатки ночной тьмы. И вот уже первые лучи склоняются над стенами зданий, выделяются их черты, как черты лица старого знакомого. Кто же придёт первым?… Может быть, то будет молочник или слуга в доме у знати? Он поприветствует его, нарушив тишину, приняв любую насмешку в свой адрес. Свет уже вовсю проник в переулок, но даже продавец варёных бобов ещё не открыл свою лавку.

Ашур развернулся и пробормотал:

— Похоже на то, что постановления правительства как-то изменили привычки нашего переулка…

Он надел на ноги свои шлёпанцы и сказал Фулле:

— Я пойду навещу детей…

Он отправился по пустой дороге среди закрытых окон и дверей в подвал к Зейнаб. Толкнул дверь, она открылась, и оказался в пустой комнате, источавшей запах грусти. Кровать была в привычном виде, но покрыта слоем пыли. На единственном диване лежали какие-то ветхие тряпки, деревянная скамья перевёрнута, а под кроватью скопились кастрюли, тарелки, даже кухонная плита и наполовину заполненная корзина с углём, сундук с накидкой, джильбабом, расчёской, зеркалом и полотенцем…

— Они уехали? Почему тогда оставили свою одежду?

Напрасно он старался отогнать беду или принять её постепенно, словно по глотку. Ладонью ударил себя по лбу, вздохнул и разразился рыданиями. Сказал, что узнает об этом от других, а надежду терять пока рано.

Пошатываясь, он вышел наружу…

Он пустился по переулку и дошёл до самого его начала у площади. Как пусто и тихо! Ни одного открытого дома или окна. Он медленно продвигался вперёд в каком-то замешательстве. Бар был закрыт, дома, конторы, кофейня — нигде не было даже лёгкого шороха. Ни кошки, ни собаки, никаких запахов жизни, запылённые дома тонули в таком же тлене.

Солнце напрасно посылало свои лучи, а осенний ветер напрасно вяло дул. Хриплым плачущим голосом Ашур воскликнул:

— Эй… кто-нибудь!.. Эй, народ божий!

Но никто ему не ответил. Ни одно окно не раскрылось. Ни одна голова не высунулась из своей норки. Не было ничего, кроме упрямого отчаянного молчания, бросающего вызов ужаса и сильной обиды.

Он прошёл через арку в направлении площади, и перед ним предстала обитель — такая же, как и всегда. На него глядели листья тутового дерева, и он заметил сочащийся из них подобно крови нектар. Песнопения стихли, укрывшись под мантией безразличия. Он долго смотрел на них, заливаясь слезами; скорбь вырывала с корнем его сердце.

Громоподобным голосом он воскликнул:

— Эй, дервиши!

Ему показалось, что ветви деревьев закачались от его голоса, однако никто не ответил. Он принялся снова безудержно кричать, но снова напрасно. Он хохотал, словно безумец, вопрошая:

— Кто слушает ваши песнопения сегодня? Неужели вы ничего не знаете?!

Вытирая слёзы, он сказал Фулле:

— В переулке нет ни одной живой души.

По её покрасневшим глазам он понял, что она уже догадалась каким-то способом о случившейся