Евгений Федоров - Ермак Страница 144

Казаки нарядились в собольи шубы, шапки набекрень, и тронулись дальше.

Обоз заметили. С высокого тына ударила пушка, раскатистый гул пошел по Каме-реке, и вдруг разом распахнулись ворота.

На караковом гривастом коне, окруженный охраной с алебардами, вперед выехал в парчевой шубе тучный Максим Строганов. Разглаживая пушистую бороду, лукаво улыбаясь, он поджидал послов.

— Диво, братцы, откуда только дознался? — поразился Кольцо встрече…

Не знал он, что строгановские дозорные люди давно уже прослышали о посланцах и темной ночью на лыжах опередили их. В эту ночь Максим Яковлевич, еще ничего не ведал о посольстве Ермака, угрюмо, медведем, топтался по горнице. На столешнике развернутой лежала царская грамота с большой черной печатью на шелковом шнурке; он без конца читал и разглядывал грозное послание царя и все думал о том, как изжить беду. «Сам надоумил звать казаков, потеснить непокорного хана, — вздыхает он, — а ноне вот, по доносу Васьки Перепелицына, в измене обвиняет. Хвала богу, что от Москвы далеко варницы, а то бы страшный гнев громом ударил!»

В дверь постучали; хозяин сердито отозвался:

— Ну, кто там? Входи… Порог переступил старый дядька Потапушка. Под сто годов старцу, борода отливает желтизной, но серые глаза ясны, остры.

— Все маешься? — тихим спокойным голосом спросил старец.

— Маюсь, равно на дыбу тянут, — признался Максим Яковлевич.

Потапушка пристально посмотрел на хозяина и махнул сухой рукой:

— Брось тревожиться! Иные нежданные-негаданные вести долетели к нам…

— Коли худые, брысь отсюда, и так голова кругом пошла.

— Зачем худые, улыбнулся дядька-пестун. — Молись богу, враз беду снимет, — казаки Сибирь повоевали!

Строганов вытаращил глаза, подозрительно разглядывая Потапушку: «Правда то, иль сдурел сивый?»

— Ну, чего зенки пялишь? — добродушно проворчал пестун. — В разуме сказываю: послы Ермака спешат на Москву бить царю новым царством…

— Ох! — Сразу словно камень свалился с сердца Максима. — Квасу мне… Ставь перед Спасом и Миколой пудовые свечи!

— Есть, батюшка, будут и квас, и свечи, — засуетился старик.

— А что я сказывал? — вдруг рявкнул Строганов, и лицо его озарилось бешенной радостью. — Сильны Строгановы, ох, сильны, жильны! Вот тебе, Васька-сукин сын Перепелицын. Ах-ха-ха, не ждал такого оборота. Ух, ты!..

Так и не уснул в эту ночь Максим Яковлевич: то клал земные поклоны перед иконами, освещенными свечами и разноцветными лампадами, то прислушивался к гулким шагам сторожевого на вышке. На ранней алеющей заре повелел слугам:

— Коня любимого в серебрянной сбруе, да шубу лучшую мне! А как подъедут ермачки, из пушки грянуть! Пусть знают, что мы с ними!

Пестун Потапушка головой покрутил, подумал: «Гляди-тко, как скоро присоседился»… Не доезжая до ворот, Ишбердей круто осадил оленей. Казаки соскочили с нарт. Иванко Кольцо степенной поступью пошел навстречу Строганову. Максим Яковлевич слез с коня. Атаман и купец обнялись, трижды поцеловались.

— Вернулись живы, с честью, — заискивающе вымолвил Строганов.

Кольцо приосанился и весело ответил:

— С честью. Трудом, кровью добыли. Спешим к великому государю с дарами, кланяться ему новым царством!

— Путь-дорога, братцы! — степенно поклонился Максим. — И, показывая на распахнутые ворота, пригласил: — Милости просим, дорогие гости. Отдохните, в баньке испаритесь, коней дадим самых лучших, и я с вами в путь-дорожку!

На колокольне затрезвонили, и навстречу сибирским послам вышел поп с крестом. За ним толпился народ.

Все без шапок, светлые и притихшие, двигались к воротам. На морозе клубилось горячее дыхание. Кольцо с казаками пошел в церковь…

С дороги казаков напоили крепким медом, отвели в брусяную баню. Приятно пахло смолистыми бревнами, распаренными вениками. Строгановские молодцы знатно испарили, размяли жилистые казацкие тела. Иванко крякал, от удовольствия закатил глаза и наслаждался жгучим теплом, вонзавшимся острыми иголками. В бане колебались волны густого знойного пара. Не вытерпел казак, скатился с полков; его окатили из ушата ледяной водой. Жадно выдув жбан хлебного кваса, Иванко постепенно пришел в себя. На широкой лавке, на спине, лежал Максим Яковлевич, и холоп растирал ему широкие бугристые плечи. В такт его движениям колыхался огромный хозяйский живот.

«Ух, и пузо! Ух, и чрево! — с неприязнью оглядывал Строганова Кольцо. — Сколько сала нагулял на горьких сиротских трудах!» В предбаннике, на полу, подобрав под себя ноги, сидел Ишбердей и о чем-то горестно думал.

— Иди в баню! — предложил князьцу Иванко. Ишбердей со страхом покосился на атамана, отрицательно покачал головой:

— Нет, мой нельзя! Ни-ни… Он проворно вскочил и выбежал из бани. Иванко загоготал: — Гляди, будто черт от ладана спасается!.. Эй, друг, вернись! Слово есть! — закричал он, выбежав на сугробистый двор. Князец вернулся, робко подошел к атаману.

— Говори слово, — попросил он.

— Хочешь ехать с нами в Москву?

— А олешки как?

— Отсылай в Сибирь, а отсюда погоним на конях да широких розвальнях! Эх, и любо! Ишбердей сморщил лицо, подобие улыбки мелькнуло на его губах.

— Холосо, совсем холосо. Поедем в Москву, а теперь иди в горячую избу, а мне нельзя, нет закона, — он подталкивал Иванко в плечи, сильно боясь, чтобы казак заодно не прихватил и его с собой.

Два дня гуляли казаки в строгановских хоромах. Сам хозяин наливал чары и уговаривал выпить. Гулебщики не ломались, пили безотказно. Ишбердей сидел рядом с Иванкой. От хмельного у него кружилась голова, слипались глаза. Он не выдержал, сполз со скамьи и захрапел, свернувшись на полу…

Максим Яковлевич юлил подле послов, умасливал:

— Неужто наше добро забыли? Кто посоветовал на Сибирь идти? Кто пушки дал? Кто…

— А ты не крути, не верти, не верти. Мы все сами взяли! — независимо и смело перебил его посол-коренастый казак с посеченным лицом.

Строганов встревоженно взглянул на Кольцо, но лицо атамана было непроницаемо, только большие серые глаза озорно смеялись.

— Ладно, — наконец сказал Иванко. — Разлада меж нами не будет. На всех хватит славы и чести…

— Спасибо, добрые люди! — поклонился казакам Максим Яковлевич. — Я скорей вас до дела доведу! — пообещал он.

— Эй-ла! — спросонья выкрикнул Ишбердей и зачмокал губами.

От Орла города мчали на бойких рысаках, в широких розвальнях. Впереди, проминая сугробы, скакали тройки, запряженные в тяжелые сани. Разудало заливались бубенцы-погремки, ямщики — широкие, крепкой кости, бородатые, с калеными на морозе лицами, — пели раздольные русские песни. Казаки подхватывали могучими голосами. Князец Ишбердей со страхом поглядывал на коней — редко их видел; очумело вслушивался в ямщицкие выкрики, наконец, и сам не выдержав, запел:

Зима-а-а..

В белой мгле,

Как тень птицы,

Летит нарта моя

Э-ке-кей…

А казаки свое вели:

Гей ты, бранная снасть,

Ты привольная сметь —

Ты невеста моя…

Шумно, гамно, с посвистом проносились через деревнюхи, в больших селах сворачивали, пили, горлопанили, буянили в кабаках. Пускались в пляс, — изба ходуном ходила. Питухи кабацкие с одобрением заглядывались на озорную удаль.

— Экие шубы! Экие кони, — гривачи! Купцы едут, мордастые, сытые, неуемные!..

Максим Строганов, осанистый, молчаливый, сидел с казаками за одним столом, диву давался:

— И откуда такая прорва силы у людей? Эх, сорви-головушки! С такими весь свет проскачешь и умирать не захочешь!

В ямах-почтовых станциях по казачьему окрику, быстро меняли коней, и опять мчали по мглистым полям, по зыбучим болотам, поросшим вереском, через синие ельники, через погосты, наполненные вороньим граем. И, наконец, выскочили на большую московскую дорогу, полную оживления. И днем и ночью по ней со скрипом тянулись обозы с торговой кладью: с рожью и другим зерном, с мягкой пенькой, мороженной рыбой, с бочками доброго меда, с тюками кож и мехами. За грузными возами шагали возчики с обледенелыми бровями и бородами. Краснокожие, плечистые, они пытливо разглядывали каждого встречного, готовые при тревоге выхватить припасенный нож или дубину. Часто навстречу попадались конники, боярские возки со слюдяными оконцами. Во встречном яме Иванко Кольцо увидел у возка дородную боярыню, не утерпел, прищурил глаза и, заигрывая, предложил:

— Поедем с нами, красавица? Боярыня зарделась, улыбнулась: — Не по пути мне. В монастырь, на богомолье, тороплюсь.

— Грех и потом замолишь! — разглаживая усы, заюлил подле бабы Иванко.

Она одарила его ласковым взглядом и тепло отозвалась:

— Что ты, родимый, и грехов-то на мне нет! Сыночка умолить у господа бога хочу!

— Ой, милая, непременно езжай с нами. В таком деле и без монастырских битюгов-монасей можно обойтись!

— Ох ты, греховодник! — не обиделась боярыня, и всю ее охватило жаром, но решительно подняв голову, она шагнула в возок, и холоп щелкнул бичом: