Анри Труайя - Свет праведных. Том 1. Декабристы Страница 149

Страстная суббота. Тюремщик Змейкин ходит из камеры в камеру и советует арестантам поплотнее заткнуть уши, потому что в полночь все крепостные пушки станут палить в честь Светлого Воскресения Христова. Улегшись на нищенское свое ложе, Николай с замиранием сердца ожидал великой Новости. Здесь темно, тихо, но за стенами крепости во всех городских соборах, в любой деревенской часовенке собираются толпы верующих со свечами в руках. И всю российскую землю – с севера на юг, с запада на восток – усыпали нынче эти мерцающие огоньки. Наверное, и Софи отправилась с Михаилом Борисовичем в Шатково… Паперть, оба придела, вся церковь заполнена нарядными, одетыми по-праздничному людьми. Мужики на коленях между корзин с крашеными яйцами и прочей пасхальной снедью… Все улыбаются, перешептываются, толкают друг дружку локтями, ожидая времени, когда позволено будет выразить свою радость. У отца Иосифа сегодня голос звучит торжественней обычного. Вступает хор: певчие все крепостные. Вскоре начнется крестный ход – из церкви выносят иконы, хоругви… Горло Николая сжимается. Он бы всем, всем, всем пожертвовал, все бы отдал, лишь бы оказаться сейчас рядом с женой, среди своих крестьян! Если бы только знал человек, какому таинственному и чудесному стечению обстоятельств он обязан редкими часами покоя, он смог бы оценить, сколь слабо защищен от беды, и он бы научился извлекать из каждой прожитой секунды сладкий нектар блаженства, который секунда эта способна ему подарить, и так любил бы, так берег бы своих близких, словно завтра может их потерять…

– Господи, помилуй мя! – прошептал он. – Дай сил вынести все, что меня ждет, не дрогнув душой…

В ту же минуту над головой его загрохотали пушки. Стены сотряслись. Стекло в окошке разлетелось вдребезги. Отсветы пламени заплясали по камере. Лица узника коснулся свежий воздух. Он упал на колени. Канонада длилась всего пять минут, потом весело зазвонили колокола всех церквей – близких и отдаленных. Вошел надзиратель Змейкин со словами:

– Христос Воскресе!

– Воистину воскресе! – ответил Николай.

И они трижды расцеловались.

5

Минуло Светлое Христово Воскресенье, и положение заключенных сделалось несколько лучше: кормить стали сытнее, да еще и квас начали давать через день. В окно камеры Николая было вставлено новое стекло и, несмотря на его мольбы не делать этого, до половины закрашено так же, как первое, смесью мела и клея. Не видя неба, он с трудом мог заставить себя поверить в то, что на дворе весна.

Однажды майским утром Змейкин явился с таким загадочным выражением лица, что у Озарёва мелькнула мысль: его снова вызывают, надо как следует подготовиться к встрече со следственной комиссией! Но тюремщик был один, глаза ему не завязал, мешка на голову не надел – он просто повел арестанта по длинному коридору, потом по винтовой лестнице, затем они перебрались по дощатым мосткам и вдруг – оказались под слепящим солнцем. Николай зажмурился. Легкие его мгновенно заполнились свежим воздухом, с непривычки перехватило дыхание, он покачнулся и поспешил ухватиться за руку беззвучно ухмылявшегося Змейкина.

– Куда ты меня привел? – отдышавшись, спросил Озарёв.

– В сад Алексеевского равелина.

– Почему вдруг?

– Потому что со вчерашнего дня арестантам разрешено три раза в неделю гулять тут по очереди. Вот… хотел сюрприз вам сделать…

Николай осмотрелся. Сад… Дворик оказался маленький, треугольный, окруженный высокими поросшими мхом каменными стенами. Чуть-чуть травы, чахлые сирени в уголке, две тощие березки, а в самой глубине колодца неведомым каким-то образом – да просто чудом! – проникший сюда такой же жалкий кустик смородины… Смотри-ка, потайной ход – зарешеченная дверца ведет в крытый пассаж, а он спускается к реке. Слышно, как в конце тоннеля плещутся волны Невы, ударяясь о каменный парапет набережной. А может – о пристань…

Устоять на ногах все-таки оказалось трудно: опьяненный простором и воздухом Николай опустился на деревянную скамью. В стороне заметил холмик с крестом без надписи.

– Тут что – кладбище? – произнес он тихо.

– Откуда, ваше благородие! – слегка удивившись, ответил Змейкин. – Нету же тут никаких других могил! Старики говорили, будто тут княжна Тараканова похоронена. Катерина Великая приказала бросить ее в этот равелин за то, что та возмечтала пробраться на российский престол, ну вот, посадили ее сюда, а стало наводнение – она тут и потонула. В своей камере. Вместе с крысами…

Николай рассеянно прислушивался к болтовне конвоира и едва ли не со слезами на глазах рассматривал юные, такие светлые и трепещущие, листочки на березах. Отрезанный от мира на несколько месяцев, он в конце концов притерпелся и привык быть заточенным среди камней до такой степени, что утерял, как ему казалось, любовь к природе. И теперь это внезапное возвращение на свежий воздух столь же внезапно оживило в нем мысли о побеге. Так и закопошились… Стоп-стоп, а может быть, это всего лишь утонченная пытка – соблазнять узников не имеющими будущего удовольствиями? Не надеются ли они еще больше сломить несчастных, возрождая в них заглохшие было в сумраке заточения чувства? Страдание жило в нем сейчас наравне с наслаждением: он вдыхал нежный аромат травы вперемешку с горьковато-соленым тинистым запахом реки; он прислушивался к мягким ударам весел о воду, к пронзительным крикам чаек, а там, дальше, совсем далеко слышался шум города, который продолжал жить своей жизнью… Змейкин взял его за руку, потянул, заставил встать. Они переступили через водосточный желоб – отсюда, по мнению конвоира, лучше было видно высоко над головами золотой шпиль Петропавловского собора с ангелом, взмывающим с крестом в небеса. Николай некоторое время не сводил глаз с ангела, потом вокруг все поплыло, и он опустил взгляд в землю.

– Больше не могу, – прошептал. – Пошли назад, Змейкин.

В камере ему стало лучше, хотя мысли по-прежнему бешено вертелись только вокруг жизни, продолжавшейся за стенами тюрьмы. И любая картина этой жизни возвращала его мыслями к жене. Небесная синева, медленные, лениво проплывающие по ней облака, трепет березового листка – все, решительно все оказывалось связано самой что ни на есть тесной, пусть и тайной связью с его Софи. Но разве она не уехала уже во Францию? Если уехала, то какой смысл утешаться теперь, воображая Софи дома, среди привычной обстановки… Он потерял ее дважды – в действительности и в снах… Когда мысль об этом становилась совсем нестерпимой, он говорил себе: да, так лучше и для нее, и для меня, лучше, чтобы она оставила Россию и забыла о том, что была замужем за мной.

Когда через день Змейкин снова явился в камеру, чтобы вести арестанта гулять, Николай отказался.

Надзиратель, даже и не скрывавший явной к нему симпатии, в ответ упрекнул подопечного в том, что он впадает в уныние, и позвал отца Петра Мысловского.

– Только не заставляйте меня гулять, батюшка! – предупредил Николай, едва тот показался на пороге. – Этого для меня слишком мало… или слишком много… Раз в свободе отказано, лучше буду жить заживо погребенным.

– Возможно, вы правы, – задумчиво произнес священник. – Затвор придает сил.

– Есть какие-то новости? Процесс вперед продвинулся?

– Следственная комиссия должна закончить работу через две недели.

– А суд когда?

– Состав еще не назначен.

Все время, пока отец Петр оставался с ним, Николаю хотелось поговорить с ним о Софи. Конечно, исповедуясь перед Пасхой во всех грехах, он поведал обо всех своих слабостях, но вообще – не уточняя, при каких обстоятельствах слабостям он этим потакал. И что именно делал. И вот теперь ему казалось просто-таки необходимым рассказать – случай за случаем – обо всем, в чем виноват он перед женой, об анонимных письмах, о дуэли, о смерти сестры, о ненависти, которой удостаивает его отец, об этой кошмарной истории заблуждения, – хорошо, если не обмана, – распутства, праздности… Ему чудилось, будто это – из другой жизни, жизни другого человека… Однако всякий раз, как признание начинало жечь губы, гордыня не позволяла произнести его вслух. И наконец – опустошенный, несчастный, он улегся на свою соломенную подстилку и отвернулся к стене, стиснув зубы. Священник, поняв, как плохо арестанту, на цыпочках вышел. А Николай сразу же пожалел, что отказался от прогулки. Садик, поросший редкой травой, казался ему отсюда зеленеющим раем. Он смотрел в мутно-белое окно и мечтал о бездонном небе.

Назавтра Змейкин явился снова, и улыбка его была еще более зазывной. Николай сказал сразу же:

– Ладно-ладно! Решено: пошли гулять!

– Ой, ваше благородие, – забормотал тюремщик, – а я вовсе не за этим пришел, не гулять вас вести.

– Почему это?

– Полковник Подушкин приказал мне сей минут сопроводить вас к генералу Сукину.

Николай нахмурился: чего им еще нужно? Теперь чего потребуют? Что намечают? Хотят провести дополнительное расследование? Намереваются сделать внушение? Выговор? Перевести в другую камеру? Волновался он, впрочем, недолго, понял, что в конце-то концов какая разница, – и вышел из камеры без единой мысли. Змейкин и второй конвоир шли слишком быстро, он едва поспевал за ними и сам не заметил, как они оказались у дома коменданта крепости.