Вячеслав Рыбаков - На мохнатой спине Страница 15

– А вы как к мату относитесь? – вдруг спросила персонально меня Надежда.

И я заметил, что на меня уставились за нашим столом все. Что ж она им наплела про меня, подумал я, мучительно стараясь сообразить, как ответить по-умному. Какой бы ты ни был дипломат – прежде всего надо хоть чуть-чуть представлять, что именно от тебя хотят услышать. Потом понять, что ты сам-то хочешь сказать. А потом сформировать и не то, и не другое, а сразу и то и другое. Этакого тянитол-кайчика.

Скажешь, что не люблю, – глядишь, тоже в ханжи попадёшь. А скажешь «люблю» – муть какая-то получится: что в нём любить-то? Мат не девчонка…

– Знаете, товарищи, – сказал я, – мне его жалко.

– Жалко? – удивлённо переспросила задорная конопатая девушка, сидевшая рядом с рослым.

Серёжка, рассеянно двигая взад-вперёд по белой скатерти свой полупустой бокал, молча усмехался: он верил, что я в грязь лицом не ударю. А Надежда смотрела мне в рот, будто ожидая услышать невесть какие откровения.

– Ну конечно. Это же слова-реакции, слова-физиологизмы. Вот если ударил себя молотком по пальцу или уронил топор на ногу, непременно надо сказать… – Я нарочито запнулся. Они замерли, предвкушая, как я бабахну. – Ну, например, «блин», – с улыбкой обманул я их ожидания. Они облегчённо и разочарованно перевели дух. – Тогда сразу становится не так больно. Если это говорить на каждом шагу, если читать в книжках и газетах, то что тогда останется для молотка по пальцу? Лекарство ведь чем реже принимаешь, тем лучше оно действует. А тут лечиться станет нечем! Хорошее снадобье испортят… Вы представьте, чем придётся снимать боль, скажем, монтёру, когда ему на ногу рухнут тяжёлые клещи? – Я выждал и голосом типа «дама с камелиями» с придыханием воскликнул: – Ах, боже мой!

Молодёжь захихикала от души.

Не знаю, моя ли в том была заслуга, или так оно случилось бы и без моего натужного юмора, но наша компания в полном составе пренебрегла воззванием и послала его подальше. В смысле – дальше.

– Кто же вы всё-таки по работе? – спросила Надежда, когда мы единодушно спровадили на соседний стол дурацкую и подлую бумажку. – Я никак не могу понять. И Серёжка темнит… Я уж и так и этак к нему подлещивалась – отделывается общими словами: чиновник, служака… А мне иногда кажется, вы тоже писатель.

– Ну что ты, Надежда, – сказал я. – Ты мне льстишь. Я всего лишь клерк в аппарате правительства. В Наркомате по иностранным делам… Ох! Вот опять перепутал. Никак не привыкну… По новой конституции надо говорить не «по иностранным делам», а «иностранных дел»… В общем, бумажки перекладываю.

Она смерила меня взглядом; сперва он был просто недоверчивым, а потом как-то вдруг пропитался укоризной.

– Тоже врёте, – сказала она.

Оттого, что мне не поверили, стало обидно.

А может, любопытно. Что же, и она видит меня насквозь, как Маша? Для меня это уже профнепригодность.

– Почему ты мне не веришь?

– Потому что врёте, вот и не верю. От чиновников пахнет пылью или сургучом, – брезгливо сказала она и, помедлив, задумчиво добавила: – А от вас пахнет мёдом.

Всё-таки я тогда угадал, подумал я. Они нас носом и выбирают, и отвергают.

– И что это значит?

– Сама ещё не знаю, – ответила она.

Мы засмотрелись друг другу в глаза. Я опомнился первым, отвернулся. Будто бы выпить. Долил себе из бутылки и, сделав пару глотков, попытался обратить всё в шутку.

– Гречишным или липовым?

Она не поддержала.

– Неважно. Мне важней понять: пчела я или кто.

– Глубоко, – сказал я.

Я не мог понять, кокетничает она или откровенничает, флиртует или раскрывает душу. Слишком уж мне хотелось, чтобы второе. И я прятался за первое.

Из-под потолка заиграли музыку, и Серёжка позвал Надежду танцевать. Она не ломалась, вскочила сразу и, пока он за руку тащил её в свободную часть зала, коротко обернулась на меня, будто прося то ли разрешения, то ли прощения. И тут же отвернулась.

Мой пожилой организм уже просился до ветру. Было ужасно неловко, сидя рядом с Надеждой, время от времени ощущать грешное напряжение в паху, но стократ стыднее оказалась резь в мочевом пузыре. Как только мои молодые замкнулись друг на друга, я поднялся, намекнув лёгкой, никому специально не адресованной усмешечкой, что, мол, не провожайте, дорогу найду, дело житейское, – и отправился, малость уже захмелев.

Пойди я чуть раньше или чуть позже…

В общем, я пошёл именно тогда, когда только и смог перехватить внезапно зацепивший меня взгляд вроде бы незнакомой женщины, как раз встававшей из-за самого неудобного, прямо у выхода из кафе, столика. Она собралась, по-видимому, уходить; если бы она не поднялась, то ни она меня не увидела бы за спинами сидящих, ни я её. Судя по тому, что при ней не было ни друга, ни подруги, я подумал, что она либо не дождалась того, кого ждала, либо, наоборот, кто-то оставил её одну. В её позе, в её движениях была некая безнадёжность; я был бы недостоин своей работы, если бы не умел вычитывать такое влёт. Я отпрянул взглядом, но боковым зрением успел уловить, что, увидев меня, она изумилась и замерла, как бы заколебавшись с уходом; её лицо продолжало маячить у меня перед глазами, пока я искал свой нужник и пока мыл руки потом. А когда я шёл обратно, непринуждённо не глядя в её сторону, то обнаружил, что она снова смиренно сидит на покинутом было месте.

Теперь её лицо казалось мне смутно знакомым.

Только этого мне не хватало.

Я попытался успокоить себя тем, что отнёс ложные узнавания на хмель. Вероятно, пытаясь утопить плотского беса, я нагрузился и сам. И похоже, с бесом как раз не очень-то преуспел, коль мне мерещится внимание незнакомок.

Лавируя между столами, я пошёл с нарочитой неспешностью, глубоко, ритмично дыша и нелепо надеясь до возвращения к своей компании протрезветь; и тогда вместо крошева отдельно долетающих слов вокруг меня, накатывая одна за одной, заколыхались волны чужих бесед.

– …До чего же спокойно, размеренно, глубокомысленно люди жили. Одному мерещился закат Европы, другому – конец истории… Даже не понимали, на краю какой пропасти стоят. А вот пройдёт годик-другой, и где-нибудь в сороковом или сорок первом им вгонят по самые гланды, какой тут конец истории…

– …Любопытный сборник, смешанная подборка рассказов датских писателей и наших. Не бог весть что, однако вот, кстати, о разнице культур. Мы даже вполне приличных людей описываем как моральных уродов. Мол, им всем надо бы стать гораздо лучше. А они вполне спокойно, задорно даже, описывают явных моральных уродов как вполне нормальных людей. Только, мол, им всем надо бы жить лучше. Лучше в смысле достатка, конечно…

– …Я тебе вот что скажу… Ик! Культурный москвич – это тот, кто, когда поест, сразу начинает пиздеть про ГУЛАГ…

– А его последняя статья в «Археологишес альманах»? Мы же двадцать лет с ним в переписке были! В молодости вместе стажировались у Эванса, Кносс копали. По вечерам бегали к грекам за вином, смеялись над дураками… Сейчас пишет, что крито-микенская культура является второстепенной южной ветвью древнегерманского цивилизационного очага. Огонь, колесо и письменность изобрёл молодой германский вождь Прометойс, за что и был местным населением обожествлён. Ахейцы были арийцы, а троянцы – евреи, и вообще слово «Эллада» происходит от названия германского племени алеманов. Дескать, созвучие говорит само за себя: алле – элла. Ведь был вдумчивый учёный, добросовестный до щепетильности, с прекрасным чувством юмора… Что с ними там делают?

– А ты сам никогда…

– Нет, ну есть же определённые рамки! Одно дело – придумать для Спарты побольше классовой борьбы. Тем более что вообще ещё не ясно, была она там или нет. Наверное, всё-таки была, есть некоторые косвенные признаки. И другое дело – придумать, что государство Спарта было создано германскими чемпионами панэллинских Олимпийских игр, которые раз за разом показывали выдающиеся результаты во всех видах спорта. Отсюда, понимаете ли, и название государства: спорт – Спарта…

Но тут разговоры задавил воем и хрустом динамиков сунувшийся подбородком в микрофон очередной человек на сцене. Уже не тот, что агитировал за матерщину, а типично эстрадный; если я не путаю, таких почему-то называют не по-людски диджеями. За его спиной выстроились готовые к бою лихие музыканты в невообразимых робах, вроде как металлурги у мартенов, в защитных очках на пол-лица, но в галстуках-бабочках.

Вой медлительно опал, и немного отстранившийся от микрофона ди-джей жизнерадостно выкрикнул:

– А теперь любимая нами всеми группа «Конница и модница» урежет классику!

Расфуфыренные металлурги с готовностью впаяли по своим струнным, духовым и ударным. По ударным – в особенности.

Я ломаю слоистые скалыВ час отлива на илистом дне,И таскает осёл мой усталыйИх куски на мохнатой спине!У-ля-ля-ля-ля!Ех, ех, ех, ех!

Я уже видел, подходя к нашему столу, что Серёжка и Надежда всё танцуют, танцуют, обнявшись и почти прижавшись друг к другу, и мне бы следовало, конечно, по-отцовски радоваться за них, а вот не получалось. И потому меня всё раздражало. Даже эта пусть дурацкая, но вполне ведь невинная песня. Ну да, кафешантанная поп-культура даже изысканный стих, памятный мне ещё по молодым годам – только вот не вспомнить, кто его написал, – ухитрилась превратить в шлягер. Но что уж тут ужасного? Однако мизантропия хлынула так, точно её долго копили в водохранилище и вот пустили наконец крутить турбины души: чем тебе скалы-то помешали, бездельник? Миллионы лет формировались. Красивые, наверное, были. Неповторимые. А сколько в них живности всякой обитало! Но приходит утончённый эрудит, который сам про себя уверен, что и мухи не обидит, а жаждет одной лишь красоты, и между делом – тюк! Тюк! Дурацкое дело нехитрое, ломать не строить. А осёл, бедняга, отдувайся.