Мария Марич - Северное сияние Страница 15

— И что же, сдержал он ее? — все еще хмурясь, спросил Муравьев-Апостол.

— А вот судите сами, господа, сдержал или нет. В карты играть он, точно, перестал, но азарт свой удовлетворять все же находил способы. Однажды проиграл он на… клюкве графу Василию Шереметеву две деревни с бабами и мужиками.

Все с удивлением уставились на Лопухина:

— Полно врать. Каким же это манером, чтоб на клюкве?

— А весьма натурально. Играли они в отгадку, в какой руке целая клюква, в какой мятая, причем заклад был определен в известную сумму.

Взрыв хохота покрыл слова Лопухина. И сам он, довольный тем, что отвел нависшую было ссору, улыбался, притоптывая в такт музыке, игравшей веселый экосез.

Князь Федор сделал несколько ходов и снова уставился на танцующих. Его внимание привлекла стройная черноволосая девушка в розовом платье, с такими же розами на груди и в прическе.

«Неужто Олеся? Сущая красавица, — думал он. — Да она ли это? Расцвела, как майская роза…»

— Эта черненькая, в розовом, твоя, что ли, дочь? — спросил он у Муравьева-Апостола.

— Моя, — в голосе старика прозвучала и гордость и строгость.

Князь Федор поднес к глазам двойной лорнет и не сводил его с девушки, которая с кошачьей грацией скользила по паркету.

Лопухин тоже бросил карты.

— Вы поглядите, господа, на наших девиц, — с восторгом проговорил он, — экие бутоны! Вот бы нам с вами, ваше сиятельство, — подмигнул он князю Федору, — скинуть бы годков хотя бы по двадцать, мы бы показали, что такое старая гвардия.

Медленно потягивая темное, как гранатный сок, вино, князь Федор не переставал любоваться Олесей.

— Стан Сильфиды, — шептал он в восхищении, — плечи Дианы, а какие ножки! Какая, черт возьми, грация! И причем здесь этот мальчишка Капнист? Что он может понимать во всех ее прелестях?

— А Машенька Раевская, видимо, взяла в плен генерала Волконского. Попался вояка! — захихикал старичок в мундире генерал-аншефа.

За другими столами тоже кончали игру,

— Глядите, голубушка Екатерина Николаевна, на эту парочку, — указал старухе Давыдовой ее партнер по висту. — У вас и Денис Давыдов танцевать сбирается.

У высокой жардиньерки с живыми цветами стояла родственница Давыдовых Сашенька Потапова, а перед нею, постукивая ногой в такт мазурке, изогнулся в просительной позе Денис Давыдов.

«Ишь ты, молодец, Сашеньку приглашает, — подумала Екатерина Николаевна, — а то она вовсе скучает. Вася нынче мало ею занимается. Поскорей бы повенчать их».

Сашенька, покраснев до слез, что-то говорила Денису. На них оборачивались. Екатерина Николаевна послала лакея мигом сбегать на хоры с приказом прекратить музыку.

Александр Львович очень обрадовался этому распоряжению: только что дворецкий доложил ему, что «Фомушка-повар весьма рекомендует кушать».

Сашенька радостно вздохнула, когда Денис отошел от нее и еще радостней улыбнулась приближающемуся к ней Василию Львовичу.

— Я уж думала, Базиль, вы вовсе забыли о моем существовании, — сказала она, кладя свою худенькую, до плеча обнаженную руку на рукав его гусарского мундира. — За весь вечер ни разу не подошли.

— Милая Александрин, кабы вы знали, как… — и, замявшись, докончил: — как у меня голова болит!

Сашенька ничего не ответила, но поглядела на него так, что он почувствовал и недоверие и нежный упрек.

7. В людской

Мужики после полуночи бросили пушечную пальбу и вернулись в усадьбу продрогшие и голодные.

В большой людской жарко топилась соломой русская печь. Пахло жареным мясом и горячим хлебом. Бренчала балалайка, и неумолчно звучали смех и говор.

Украинская речь смешивалась с русской и звонким «цоканьем» двух поляков — лакея и кучера князя Барятинского. Они, избоченясь, сидели в стороне, пили из принесенной с собой барской фляги и старательно обсасывали смоченные в вине длинные усы.

Печник Серега отбивал на балалайке безудержно-веселый гопак. Поваренок Панас и казачок Василия Львовича Гринька мячами прыгали вприсядку, оба красные, с прилипшими ко лбу вихрами, но с лицами строго неподвижными.

Среди дворовых девушек мелькали и вновь исчезали господские горничные.

Забежала и Улинька. И сейчас же с ней рядом очутился лакей Александра Львовича Степан.

— Больно ты разрумянилась нынче, Ульяша.

— Разрумянишься с устали, — ответила она и хотела уйти.

— Что же не погуляешь с нами? — удержал ее за руку Степан. — Делов, чай, об эту пору никаких нет.

— Садись, девка, я сказки сказывать стану, — поманил Ульяшу и Михайло.

— Починай про Огорчеева, дядь Миша, — попросил Гриня.

— А ну его к лешему Аракчеева, — отмахнулся Михайло. — Чего его вспоминать, на ночь глядючи. Еще приснится, сатана… — И он стал разуваться. — Эх, пятки больные, а то бы я показал, как надобно плясать.

Улинька передала ему кусок жирного пирога и рюмку водки.

— С чего же они у вас эдакие сизые? — кивая на босые ноги Михаилы, с жалостью спросила она.

— А это, вишь, годов пять тому назад полковник Шварц, разъярившись, прогнал нас осенью босиком по скошенной ниве. А жнивье было тогда обледенелое, былки, будто гвозди, в ноги втыкались. А чтоб нагнуться занозу вытащить — никак не смей! Зубы вышибет, запорет. С тех пор слаб я стал на ноги, спортилась, видно, в них в ту пору кровь. Иной раз они у меня до того распухнут, чистые колоды сделаются. Так мне не то что сапог, а и лаптей не обуть.

— У мово папаши тоже ноги больные, — сочувственно проговорил высокий кудрявый парень, слуга князя Федора. — Сгубил их папаня, как Бонапарта из Расеи гнал.

— В армии воевал? — спросил Михайло, жуя пирог.

— Не в армии, а мужицким отрядом верховодил, вроде партизанского вожака был.

— Нешто у мужиков свои командиры были? — недоверчиво спросил казачок Василия Львовича.

— А то не были, — строго ответил Кузьма, княжеский слуга. — Отец мой рассказывал, как наши мужики облаву на врагов устраивали. Обложат, бывало, французов, которые по лесам, ровно волки, прятались. Выловят сколько-нисколько и по начальству предоставляют. Бабы и девки — и те лютовали, вместе с мужиками на врагов хаживали.

— Правильно батюшка твой поведал. О ту пору весь наш русский народ супротив врага поднялся и гнал его до самой парижской столицы. А уж, как пришли мы туда — такой нам почет и уважение жители тамошние оказывали — вспомнить отрадно! Женщины ихние цветики нам живые кидали, платочками махали! — Михайло растрогался воспоминаниями до такой степени, что счел необходимым выпить сразу одну рюмку за другой.

— А ты, дядь Миш, расскажи, как вас начальство привечало, когда вы на родимую сторону возвернулися? — ехидно спросил тот мужик, который накануне предлагал Михайле повернуть пушку в сторону господского дома.

Михайло откусил от соленого огурца и взял из рук Сереги умолкшую балалайку.

— Аль не слышал, что спрашиваю? — не отставал от него мужик с острой бороденкой.

— Отцепись ты от него, Клинок, — сказал Серега, — что пристал, как репей. Вишь, он за балалайку взялся, песню сыграть сбирается.

— Ну-кось, дядь Миш, сыграй, какая в душу запала! Сыграй, уважь нас для праздничка! — просили разные голоса.

Михайло тронул струны и, оглядев людскую строгим взглядом, запел немного глуховатым, но приятным тенорком:

Были мы под Полоцком, под Тарутином,Гнали злого ворога за Березину.Оглушили навеки всех врагов своих,Протрубили славушку с Белльвиля в Париж.Домой воротилися — думали найтиТебя, мать Расеюшка, в славе да в чести…Что же очутилося — тебе ж хуже всех:Чужого-то выгнали — свой ворог насел…

Длинную грустную песню Михаилы прерывали только глубокие вздохи слушателей да потрескивание пылающей в печи соломы. Окончив песню, Михайло снова выпил водки и закусил соленым огурцом.

Гринька, Панас и девушки стали просить его рассказать о семеновцах, которые сложили эту песню.

Не выпуская балалайки, Михайло тихонько касался ее струн. Их меланхолическое побренькиванье еще больше сгущало напряженное внимание, с каким людская слушала трагическую историю восстания Семеновского полка, в котором служил и сам Михайло:

— Началось дело во второй роте. Был в этой роте отменный солдат Бойченко, израненный в сражениях; имел он большие боевые заслуги. Со спеху стал он однажды во фронт, а того не видит, что одна пуговица мундира не застегнута. Известный солдатский истязатель полковник Шварц мигом подлетел к нему и плюнул в самые глаза.

— Ишь ты, супостат какой! — возмутились девушки. — Изверг проклятущий!

— Опосля сего, — продолжал Михайло, — схватил он Бойченку за рукав и повел перед батальоном, а сам приказывает, чтобы вся шеренга плевала солдату в лицо.

Гринька сжал кулаки и сконфуженно провел рукавом по глазам.

— Неужто плевали? — с ужасом спросила Улинька.