Станислав Хабаров - Аллея всех храбрецов Страница 15

Не в силу собственной индивидуальности, а по воле случая попал он в этот маленький городок, где бабушки в скверах, пытающиеся унять непоседливых внуков, разбираются в небесной механике, а суровые деды могут вспомнить сборку первого спутника и запуски геофизических ракет. А в отделе способны просечь необыкновенную математику, причём делают это походя, как решают массу прочих дел. И не как-нибудь тяп-ляп, а любо-дорого.

Ему остаётся теперь плыть по течению с быстрым потоком: куда прибьет? Но если затор окажется грудой мусора? Придётся затем оправдываться, убеждая себя, что это и есть его истинное место. Так, в чём твоя ценность? Как определить твои действительную и мнимую части? Непременно нужно всё попробовать. Он выбрал свой “Тулон”. Однако действовать нужно осторожно. Взять хотя бы «сапогов». И не даны ли они ему предупреждением?

Уходили «сапоги», и Мокашову было неясно, как уходить из ракетной техники? Это всё равно, считал он, как уходить от счастья к бедам, от еды к голоду. Можно, но для чего? От них ему оставалось всё. Он словно входил в спектакль с готовым распределением ролей. И Шива – Вадим, и объекты, и Вася, и Сева, и Невмывако и даже Леночка с её предельной простотой. Теперь ему нужно с ними жить и, конечно, ладить, и даже на время полюбить. Но только на время. Это он понял. Здесь нельзя быть постоянно верным. Обстановка приучала к неверности. Полюби очередной объект, полюби его полностью и отдай ему все свои силы и помыслы. А там – до свидания, и полюби другой и отдай теперь ему силы и помыслы. Словом, как у артистов, войди в новую роль.

До сих пор собственное ему удавалось. От Иркина он ушёл, и от Вадима уйдёт, а от злосчастного Невмывако и подавно.

Дежурство по городу спускалось отделу свыше. В отделе числилась народная дружина, но посылали тех, кто был свободен в данный момент. На этот раз выпало «сапогам» и для усиления Мокашову, так сказал Вадим.

Он стал несомненным третьим лишним. Не будь его, они заглянули бы в опорный пункт за повязками. "Дежурите до двадцати трех", – предупредили бы их. А они возразили бы: "до двадцати четырех", и дунули бы прямым ходом в "Золотое руно" или в общежитие. Мешал теперь только этот вадимов хвост.

Сам факт дежурства был для них сигнальным звонком.

– Заходит Взоров, – рассказывал Игунин, – к Воронихину и говорит: "Что же у вас такое?" А тот, как всегда бесцветно и словно каша во рту: "Что вы имеете в виду?" "Семёнова, например. Как он у вас работает?" "А никак, – отвечает тот, не моргнув, – никак не работает".

– Это просто, – рассуждал спокойно Семёнов, – не ценишь того, что имеешь. Смелый не ценит смелости. Она ему в порядке вещей. Добросовестный добросовестности.

– А Воронихин не ценит своей жены.

– Это совсем иное дело. Он смотрит чужими глазами на неё.

– Какими?

– Жадными. Как на булочку с кремом, которую всякий пытается съесть.

– Тебе она нравится?

– Господи, а кому она не нравится? Это как эпидемия, и все обязаны переболеть.

– Она – местная Елена Прекрасная. Из-за таких в старину возникали войны. Такие не могут принадлежать одному.

– Нет, по мне она – булочка с кремом и с изюмом. Калорийная.

– Такую следует сделать народным достоянием или убить.

– Нет, ею нужно переболеть, как корью.

А Мокашов думал: «Она – необыкновенная, и всё в ней нравится: голос, походка, фигура, лицо, а волосы – точно эмалевые проволочки, волосок к волоску?»

Они вступили в проходной двор, и двор ограничивал тему разговора.

– Не задумывался, – спрашивал Семёнов, – на что при уходе две недели дано?

– Очиститься, не оставлять грязных следов.

– А я считаю, для мести.

– Для мести, ха-ха. Тоже мне. Кровной?

– Или бескровной. Вы, например, увольняете меня, и я ухожу, но с вашей женой.

– Слушай, а к Воронихиным не зайдем?

Они стояли в мрачном колодце двора.

– Так он ещё не вернулся из Москвы.

– Тем более.

– Да, они летом на даче живут.

Мокашов с интересом разглядывал двор. С виду унылый, деревья посажены у окон. Сажали, не думали, что вымахают выше крыш и в два обхвата толщиной..

– Что у Славки с Воронихиной?

– Думаю, ничего.

– А я не думаю. У Славки никто ещё не слетал с крючка.

Слушать было больно. Слова «сапогов» напоминали саднящую ранку, что больно затронуть, но важно услышать всё.

– Ты просто не в курсе. Мы все знакомы очень давно.

– Давно и неправда? – такие фразы вылетали из них, как из автомата.

– Давно и правда. Очень давно.

Сердце Мокашова стучало.

– Мы все здесь знакомы. А знаешь, как я с ней познакомился? Пораньше Воронихина, да, пожалуй, и всех. Разве что Славка знал её раньше, по Москве. Сижу раз я, значит, в городской читалке, листаю вариационное исчисление.

– Вариационное. Это обязательно.

– Можешь помолчать. И что-то странное творится со мной. Через пару столов такая девушка. Укуталась в голубой платок, а у меня голова кругом идёт, ничего не пойму. Смотрю, собирает книги, подхожу: "Девушка, у вас есть карандаш?" Поднимает глаза, подаёт карандаш. "А теперь говорите ваш телефон". Смотрит она на меня, вздыхает и безмолвно идёт к двери. Идёт так, во мне всё переворачивается. Противен сам себе стал. Догоняю её: "Девушка, не исчезайте, оставьте ваш телефон". А она тихо в ответ: "Он есть в телефонной книге". "А ваша фамилия?" "Она тоже там есть". Удивительная девушка. "Что мне, – думаю, – теперь дежурить в читалке, и тогда родина потеряет в моем лице гениального математика?»

– Да, – обрадовался Игунин, – действительно, и потеряла. Если и есть в тебе что-то математическое, то в лице.

– А через несколько месяцев она стала Воронихиной.

Мокашов слушал и не слушал их разговор. Всё, всё, что касалось её, задевало его и трогало. Он вспоминал её губы отдельно, точно улыбку чеширского кота, и находя в них массу выражения.

Отсюда, снизу, издалека открывался необыкновенный захватывающий вид. Идущая на подъем дорога смотрелась серо-фиолетовой стеной. По её полотну, молочному вдали, ползли блестящими божьими коровками легковые машины, а остекленный со всех сторон автобус смотрелся блестящим, мокрым жуком. Сочная зелень служила рамой картине, из которой местами выглядывали серые здания фирмы.

Но Мокашов всего этого не замечал. Его внимание было приковано к переднему плану, грязно-желтой стене невзрачного дома, к её единственному, расположенному рядом с пожарной лестницей окну.

– Погуляли, отдохнули? – Встретил их в опорном пункте дежурный, и тут же передал их оперуполномоченному, сообщившему им весёлым голосом.

– Идём брать рецидивиста.

– Оснований для паники не предвидится, – объяснял он уже на ходу, – сопротивляться ему нет никакого смысла.

Он расставил их вокруг дома, и Мокашову досталась торцевая стена.

– Оружие он вряд ли применит, – заверил оперативник, – на нём уже куча собак навешена и самодеятельность эта ему ни к чему. Но не дремать!

Странно было, что здесь, в двух шагах от фирмы, на углу, где обычно назначались свидания, свито преступное гнездо, и неизвестно – чем ещё дело закончится?

Потом они устроили, что называется «разбор полета». Оперативник двинулся к дверям, и тут же из мокашовского окна выглянула длинноносая старуха. Оперативник скомандовал: «На чердак», и Мокашов рванулся к поржавевшей пожарной лестнице с заколоченными нижними ступенями. Старуха отпрянула от окна, а он обдираясь, неловко карабкался, добираясь до чердачного окна. На чердаке в клубах пыли, он неловко схватил со спины кого-то, опасаясь и не зная, как действовать дальше. «Преступником» оказался Семёнов, и все обошлось. Рецидивиста в доме не было, а на чердаке просто возились малолетки.

Потом они долго смеялись. На обратном пути заглянули в "Золотое руно", но там уже кухня закончилась. Подвыпивший повар, знакомый Семёнова, пытался раскочегарить плиту. Но уронил в половую щель ключи от холодильника и, отводя душу, кричал на прикухонных личностей: посторонним вход воспрещён.

Затем они пили шампанское, закусывая маслинами, потому что иного не нашлось. И Мокашов, пользуясь случаем, и про датчик спросил, на что Семёнов ответил, что дело, собственно, не в нём, а просто такие обстоятельства и против него лично он не имеет ничего. А вот с Вадимом им не жить, это как пить дать… Медицинский факт.

– Медицинский, – орали "сапоги".

– Отчего медицинский? – улыбался Мокашов, от шампанского ему вдруг стало хорошо.

– А вот этот, – кивал Семёнов, – уже медкомиссию прошел. – Женись, – наседал он на Игунина, – уверяю, тебя заставят.

– А сам, – отбивался Игунин, – покажи товарищу пример. Представляешь, утро, жена, розовая со сна, в кимоно подает тебе кофе в постель. Смеющиеся карие глаза…

– У меня иной идеал, – балаганил Семёнов, – голубые глаза и белая кофточка.

– А красная?

– Что?

– Кофточка.