Борис Дедюхин - Василий I. Книга первая Страница 15

Но, конечно, это было не все. Василий и Юрик, да и великая княгиня, о многом еще выспрашивали, и Дмитрий Иванович, румяный и потный, с прилипшими на лбу прядками волос, охотно и весело рассказывал, шутил и смеялся и был похож сейчас на разыгравшегося мальчишку, а не на государя.

Рад был Дмитрий Иванович, что и Андрей Ольгердович полоцкий со своим отрядом дрался на Воже. Андрей бежал из Литвы сначала в Псков, а затем сложил крестное целование псковичам и через Новгород пробрался в Москву. Кое-кто из бояр подозревал в нем не просто перебежчика, но тайного врага, но великий князь принял его, поверил ему и вот — не ошибся! Опечалился великий князь, когда вспомнил, что погибли на Воже славные русские воеводы Дмитрий Монастырев и Назар Данилов Кусков, снова велел напомнить игумену Сергию о закладке монастыря на Стромыни.

Пришел окольничий Тимофей Васильевич, сказал:

— Княже, привели того попа. При нем злых лютых зелий мешок.

Дмитрий Иванович, видно, ждал этого сообщения, так посерьезнел, что Василия сразу охватило чувство тревоги и неведомой опасности.

Поп держался надменно, смотрел на великого князя безбоязненно.

— Зачем зелье нес? — спросил его Дмитрий Иванович.

— Яды опасны, если вкупе они, а по малой толике — это лекарство суть, — отвечал поп таким голосом, что, казалось, не поверить в его искренность невозможно. Однако Дмитрий Иванович не поверил, но и допрос вести счел бесполезным, распорядился:

— В гости к боярину Беклемишеву его!

Двор Никиты Беклемишева был за крепостной стеной на Подоле и тем славился, что были у него крепкие каменные подвалы, в которые по распоряжению князя заключали опасных преступников. Этому и подвергли пленного попа, который пришел с татарами из Сарая. Хотя поначалу держался он в гостях весьма самовластно, на расправу, однако, оказался жидким: побоявшись принять истому, признался, что яды нес по поручению московского беглеца Ивана Вельяминова, чтобы ими отравить великого князя.

Недолгой была радость от победы. Дмитрий Иванович слишком хорошо понимал, как разъярил он Мамая, впереди была открытая, не на живот, а на смерть, борьба. Козни Ивана Васильевича Вельяминова, переметнувшегося несколько лет назад из Москвы в Тверь, а оттуда в Орду, тоже были опасны: дело даже не в самом этом переветнике, а в смуте, которую он может посеять в умах горожан. И понимал великий князь, что от него требуются действия решительные и безотлагательные.

После пострига Василий редко видел свою мать. Она то с младшими детьми занималась, то уезжала куда-нибудь с отцом или с другими княгинями да боярынями — на свадьбу или поминки, на крестины или похороны, к родителям в Нижний Новгород или на богомолье. Но когда в княжеском дворе появилась Янга, к которой мать сразу привязалась (она все хотела иметь дочь, а у нее были одни мальчишки), Василий стал иногда заходить в терем, чтобы поиграть с пугливой девочкой, которая хотя особенно-то никого не боялась, однако с полным доверием относилась к одному только княжичу, почитая его, очевидно, своим избавителем и спасителем. И Василию все больше нравилось проводить с ней время — была она ласковая, кроткая и послушная.

— Янга, — только-то еще и скажет Василий, а она уж улыбается.

Троюродный брат Василия Серпуховской Иван звал ее не по имени, а по прозвищу — Синеногой, но она ничуть не обижалась, ей словно бы это даже И нравилось, и даже на вопрос, как ее кличут, отвечала без стеснения:

— Янга Синеногая.

Василий обучал ее азбуке по вырезанному на маленькой дощечке алфавиту, читал вслух букварь, патерик или псалтырь. Она оказалась умненькой девочкой, быстро научилась грамоте, даже счету с дробями, хотя писать сама не умела и полтрети путала с полвтора, спрашивала в отчаянии:

— Если мы берем три кусочка одного целого, разве же это полтора? А шестая частичка одного — почему же половина трети? — Долго не могла понять, как надо складывать числа. Считает орехи в одной кучке, в другой, а когда Василий обе кучки вместе сгрудит, начинает все сызнова считать, не беря в толк, как это можно сразу узнать. Возьмет Василий из общей кучки несколько орехов, а она опять по новой начинает счет. Но все же одолела премудрость — и сложение, и вычитание постигла, но долго еще удивлялась, как чуду.

И в шахматах научилась она быстро любую фигурку передвигать, даже поставила нечаянно Юрикову кесарю шах и смерть.

И в этот день они втроем сидели на рундуке (Юрик с Янгой играли, Василий наблюдал и, если Юрик не очень расстраивался, подсказывал правильный ход Янге), когда за окном послышались крики глашатаев и зазвонили колокола.

Ребята выбежали на Соборную площадь, которая была уже заполнена встревоженными людьми.

— Иван, сын Васильев…

— Последнего тысяцкого отпрыск…

Василий еще не мог понять, что происходит, а толпа гудела все сильнее.

— Смертью казнить приговорил великий князь…

Теперь Василию стало все ясно. Он схватил за руки Янгу и Юрика, почти силком потащил их в княжеский терем, усадил на рундук, велел:

— Сидите, играйте, я скоро. — Рывком отстегнул на горле золотую пряжку, сбросил плащ из дорогого алого бархата, снял с длинных кудрявых волос шитое жемчугом оголовье и бросился стремглав вон.

Выбирая самый короткий путь, пролезая иногда через щели заборов или перепрыгивая через частоколы, что тянулись на задах великокняжеского и митрополичьего дворов, вдоль реки Неглинной, через сады и огороды, он что было сил мчался к Никольским воротам. Но они оказались запертыми… Неужели опоздал? Обогнул Чудов и Вознесенский монастыри, еще издали увидел: Фролово-Лавровские ворота открыты, к ним бежали со всего кремля княжеская и боярская челядь, а также посадские и зареченские люди.

Василий замешался в толпе, присутулив плечи, втянув простоволосую голову. Никто из стражи не признал в нем княжича. Теперь до Кучкова поля[9] можно было пробираться не таясь.

От Василия скрывали, но он подслушал разговор отца с приближенными боярами о том, что удалось заманить в Серпухов и там схватить Ивана Вельяминова, ордынского прихвостня, изменившего Москве после того, как умер его отец — тысяцкий Василий Васильевич Вельяминов. Эта должность была высока (почиталась второй после великокняжеской) и, хотя на нее избирался знатный человек всем городским людом, передавалась по наследству от отца к сыну. Понятно, что Иван рассчитывал ее занять, но великий князь вдруг возьми и отмени эту должность вообще, сказав, что он сам вместе со своим окольничим заботы тысяцкого исполнит. Раздосадованный Иван бежал во время масленого праздника три года назад сначала в Тверь, потом — в Орду, везде его, принадлежавшего к высокой знати Москвы, приняли с распростертыми объятиями. Ну, а в Москве на нем крест поставили: боярин, хоть бы и очень знатный, вправе переметнуться со всеми своими людьми — дружиной и челядью — к любому полюбившемуся ему хозяину, хоть и к Александру Тверскому, однако не раньше чем сняв с себя при очевидцах крестоцелованный обет, а тайный уход — иудова измена, подлее которой нет ничего на свете. Четыре года мутил он воду, тайные зложелательные поступки совершал — даже попа своего со смертельными ядами подослал, но вот попался.

Вчера Дмитрий Иванович на последнем совете спросил Николая Васильевича Вельяминова, который приходился великому князю свояком — был женат на старшей сестре Евдокии Дмитриевны.

— Что, Микула, скажешь о родном брате своем?

— Кажнивати смертью.

— А второй Вельяминов корень, окольничий дорогой? — повернулся великий князь к любимчику своему воеводе Тимофею Васильевичу.

Тот глухо, но твердо произнес:

— Смерть.

Великий князь обвел тяжелым взглядом всех сидевших в думной палате, но не спросил больше никого — уверен был, что иначе мыслящих нет, сказал:

— Не просто смертью кажнивати, но кажнивати принародно! Завтра до обеда в четыре часа дня на Кучковом поле.

Все сидели, опустив очи долу. Кажнивати принародно… Такого еще Москва не знала.

Ворохнулся на лавке тучный Митяй, облаченный в митрополичью мантию. Поправил дареный белый клобук неловкими движениями, от волнения ли, от непривычки ли носить на голове такой не по чину ему еще убор, спросил приглушенным басом:

— Светлый князь, право на жизнь даровано Господом Богом, и отнять это благо у человека возможно единожды волей Творца, так гоже ли будет усмотрением слабым нашим свершить это?

— Гоже, святитель, гоже! — сразу же осадил его Дмитрий Иванович. — Господь не единую жизнь даровал нам, но премногие благодати, а мы распоряжаемся ими без ведома Творца. В сруб татя, убивца или переветника заключить, свободу и волю его взять — не то же ли?

Митяй слыл священником речистым, книгам и грамоте гораздым, имел что сказать и сейчас: