Владислав Бахревский - Непобежденные Страница 15

– И сама. Есть мамины занавески, бабушкины.

– Возьми по одному всего! – сказал, а сердце застучало. В Сызрань это не уедет…

Бабушка поставила горшок с гречей.

– Аксинья, соседушка моя, банку сметаны принесла. Со сметаной съедим.

Села на свою скамеечку подле внука.

– Синие огоньки бегают по полешку, – показал Алеша.

– Огонь в печи всегда был мне в радость, – пригорюнилась Евдокия Андреевна. – Сегодня огонь свой, роднее нет его, а чей приветит завтра? Свой огонь сказки сказывает.

– Вот и расскажи! – Алеше хотелось бабушку занять, а сам дыхание затаил: не кричит ли гудок поезда, созывая народ на станцию?

Бабушка разглаживала на коленях любимую занавеску.

– На вечорки в ней хаживала.

– Бабушка, ты сказку обещала.

– Не хитри. Не до сказок. Жизнь перед глазами прожитая… Взять этот надевник. Рукава видишь, как вышиты? Подруженька моя вышивала. Я над ее надевником трудилась, она над моим. Славная была девушка. Из Думлова к нам парни ходили на вечорки. Настенька Гришу выбрала. Кудрявый, голосистый. Дело к свадьбе шло, и – беда. Отбила у Насти жениха наша девка Акулька. Девка как девка, в Ольшанице все девки пригожие. Но только в этом деле не обошлось без приворота. Акулька к дядьке своему ходила, дядька у нее был колдун. Ради Гришиных кудрей души своей не пощадила. Когда помирала, крышу пришлось поднимать – на всю Ольшаницу стоял вой.

Бабушка повздыхала, положила надевник в кучу вещей, какие надобно с собой взять.

– Я не ради Акульки историю рассказываю. Настя, когда Акулька приманила к себе Гришу, вышла замуж за его родного брата. За Василия. Двенадцать лет жили – не тужили. Но как только Акулина померла, Настя оставила Василия и пошла в дом Григория. Акулина Григорию нарожала девятерых. И своего Настя родила, а от Василия детей не было у нее. Вот какая притча вышла у нас в Ольшанице. – Бабушка снова села на огонь смотреть. – Чего ради я все это вспомнила? Тут и зла предостаточно, и горьких обид. Но Василий простил Анастасию, Анастасия простила Григория. Все десятеро ребятишек выросли людьми хорошими, семейственными.

– Каша гречневая полезная, но давай картошек напечем! – предложил Алеша.

– В ведре возьми. Такой урожай хороший! И всё бросим…

– Проклятая война. Проклятые немцы.

Бабушка перекрестилась.

– Ты, Алеша, проклятиями не бросайся. Уж очень это страшно. – У бабушки глаза синие, как у Дины. Дина, должно быть, в эшелоне. – Знаешь, Алеша, сколько хороших, работящих людей среди колонистов?

– Бабушка, тебя бы вместо Калинина.

– Пусть сидит себе на своем месте. Калинин многие церкви спас. Взорвали бы! А он заступился. Теперь, в час недобрый, есть где Богу помолиться.

– Бабушка, а ты самая настоящая верующая?

Евдокия Андреевна глянула на внука без укора, но строго:

– Потому и бежим из Людинова, что отшатнулись от веры. Господь, наказывая, половину России отдаст врагу на поругание. Божие вразумление, как пришествие всадника на белом коне, который забирает мир с земли. Дан ему большой меч, а нынче у всех людей в руках мечи, чтоб убивали друг друга.

Алеша вскочил, подошел к иконам.

– Бабушка! Ну что ты говоришь? Мы ведь дружили с немцами, а они вероломно, без объявления…

– Свою совесть надо держать в чистоте. Тогда, как бы тебя ни предали, останешься в правде. Тебе будет дана победа.

– Бабушка, мы возьмем икону?

– Лоб перекрести и бери. Какую возьмешь, та и будет судьбой.

Взял Иерусалимскую икону Божией Матери.

– Это из Манинского хутора, из Иерусалимской пустыньки. Мне иконку матушка Харита подарила… В тюрьме сидит. Слава Богу, хоть от войны далеко.

В Людинове ключ лежал под ковриком.

На столе, в большой комнате, листок бумаги:

«Алеша, я договорился. Можно уехать на машине. Сходи на завод, но иди сразу с бабушкой. Поезда движутся медленно. Вы нас догоните. Деньги в книжном шкафу».

Открыл толстый том Горького. Деньги немалые. На дорогу хватит.

– Интересно, какие деньги у немцев?

Бабушка опустилась на диван:

– Алеша, я никуда больше не побегу.

И – грохот. Мощный.

Дом трясануло.

– Бомбят? – спросила бабушка.

– Может, в подпол спрятаться?

– Там темно. Придавит, намучаешься.

– Ладно, – сказал Алеша. – Ладно.

Еще бы миг, и жизнь ждала иная…

Полуторка – самая ласковая машина на белом свете. Кабина кепочкой, кузов как раз для богатств советского человека. Невелик кузовок, но везет полуторка с песенкой.

Зарецкие грузили добро. Ближе к кабине – мешок с мукой да куль из рогожи с мешочками крупы, сахара, соли.

Подняли, поставили матушкин сундук, к сундуку Ниночкин чемодан. В чемодане два платья, два сарафана, юбка, комбинация и прочее девичье.

В батюшкином чемодане иконы, облачение, книги.

Отец Викторин поглядел-поглядел на свои картины:

– Незачем немцев тешить!

Снял со стен, поставил к порогу, где ждали погрузки гитара и скрипка. Для них место в кабине.

Женщины складывали в деревянный ящик кухонную посуду. А ведь еще кочерги, рогачи! Господи, топор не забыть! А пилу-то! А гвозди!

Без чугунов, без кастрюль, без топора и пилы в чужих людях – намаешься.

Отец Викторин забрался в кузов принимать тяжеленный ящик.

И тут к машине подошел человек в штатском, но в полувоенной фуражке:

– Виктор Александрович, товарищ Зарецкий! Вас просит для короткого разговора Афанасий Федорович Суровцев, второй секретарь райкома партии.

Руки у батюшки Викторина опустились.

– Не волнуйтесь! – быстро сказал посланец секретаря.

Серьезные двери серьезного кабинета. Навстречу поднялся молодой совсем человек, лобастый, глаза небольшие, взгляд доброжелательный, но жесткий.

– Государство нуждается в вас, Виктор Александрович! Правильнее сказать, нуждается в священнике, отце Викторине.

Показал на стул, сел напротив. Только теперь отец Викторин увидел еще одного человека.

– Золотухин, оперуполномоченный НКВД. Товарищ Зарецкий, ваша помощь в деле борьбы с оккупантами представляется нам бесценной.

– Моя?!

– Немцы откроют церкви, и вы снова будете служить, – сообщил секретарь райкома.

– Это видимая сторона будущей вашей деятельности, – уточнил Золотухин. – Сотрудничая с немцами, вы получите доступ к важной информации. Все добытые сведения через связных станете передавать в лес, мне, командиру партизанского отряда.

Тишина оглушила отца Викторина.

– Какой будет ваш ответ? – спросил секретарь. – Времени на обдумывание, сами видите, не осталось.

– Быть с прихожанами в тяжелое время – святая обязанность священника.

– Спасибо, Виктор Александрович! – секретарь встал и поклонился батюшке.

«Если бы так с первого дня советской власти…» – скорбь волной прокатилась по сердцу.

Золотухин быстро, крепко пожал священнику руку.

«Небось, кулачил и кресты с храмов сшибал, – подумал отец Викторин, но уже без сердца. – Лицом – чистый мужик. Умница. У такого при царе амбары ломились бы от хлеба».

Золотухин смотрел виновато.

– Виктор Александрович! Я обязан научить вас искусству конспирации. Каждый день теперь золотой. Меня зовут Василий Иванович. А вы для нас будете Ясный.

– Ясный?

– Таково конспиративное ваше имя. Первое занятие проведем нынче, в двадцать часов. Подойдите к кинотеатру. Простите, к Казанскому собору.

Суровцев взял конверт, лежащий на столе:

– Это вам, Виктор Александрович. Прочтете дома.

Машина была загружена. Матушка в кузове, сидит спиной к кабине. Нина рядом с шофером. У нее насморк, в кузове будет ветрено.

Подошел, постоял. На него смотрели его женщины. Терпели неприятности из-за его сана. Теперь, опять-таки священства ради, им предстоит немецкий плен.

Машину батюшке достал парторг Никитин. У лесхоза машину забрали для фронта, а в Романовке строили большой аэродром. Лес вырубали, вывозили. Никитин всего лишь начальник лесоохраны – невелика должность. Но ведь парторг! Склонил Суровцева и Золотухина создать схроны с запасом бензина, с ящиками для частей автомашины, припрятать до времени действующий локомобиль, а это – обогрев, электростанция.

По плану эвакуации Людиновскому лесхозу был назначен Елец. Шофер согласился довезти семью до Белева, а от Белева как-нибудь до Тулы, до Орла. От Орла Елец не больно уж и далеко.

– Садись, Виктор Александрович, дорога заждалась, – шофер отворил дверцу.

Батюшка стоял, потупя голову.

– Машину потребовали для срочных перевозок. Придется вещи выгрузить. Потом поедем. Позже.

Матушка ни словечка не сказала. Помогла мужу втащить сундук в большую комнату.

Отирая пот, отец Викторин сел на табурет, оставленный вместе со столом.