Борис Тумасов - Земля незнаемая. Зори лютые Страница 15

Ожога смерда Савватея в одну избу. Двор и хозяйственные постройки обнесены высоким тыном. За двором огороженная жердями вырубка. Семья у Савватея невелика. Мужиков — он да сын Кузька. Старший, Ивашка, не в отца-ратая. От весны до поздней осени водит ладью по Волхову.

Всё бы ничего, да издавна почуял Савватей, что и меньшой, Кузька, не тянется к земле, всё больше выводит палочкой какие-то значки, закорючки. Поначалу Савватей злился на сына, потом рукой махнул. Блаженный какой-то, что с ним поделаешь, хоть и ростом вымахал, под притолокой голову гнёт.

А худой, длинновязый Кузька и впрямь не в меру тихий, всё больше улыбается. Глянет на него Савватеи, плечами пожмёт: и в кого такой пошёл? Мать была крепкая, он, Савватей, здоровый, борода лопатой, и хоть годы ему немалые, но возьмёт бревно в обхват, вскинет на плечо играючи и не согнётся. Раньше Савватей думал: я умру, будет кому ожогу наследовать. Ин нет. Видно, не судьба смерду Савватею оставить после себя на земле пахаря.

Забрёл как-то в ожогу новгородский охотник обогреться и поведал, что по велению князя Ярослава на архиепископском подворье монах Феодосий зачал учить детей книжной премудрости.

С той поры пристал Кузька к отцу: «Пошли мя, тятя, на ученье божественных книг к учителю».

Савватей отмалчивался недолго. Сердце у него мягкое, доброе. Однажды за едой сказал:

— Собирайся, в Новгород поедем. Может, возьмёт тя, дурня, монах-книжник на учение.

За дубовым, вымытым до желтизны столом сидели вдвоём Савватей с Кузьмой, горячие щи хлебали из одной миски. Услышав отцовы слова, Кузька, скор на ногу, метнулся в сени, где стояли лыжи, а отец пошёл закладывать коня.

Выехали чуть свет. Кузьма на лыжах бежал впереди, а Савватей, полулежа на санях, за ним. На занесённом снегом болоте торчали заиндевелые кусты осоки, темнел дальний лес. За ним будет проезжая дорога. Глядя в спину сыну, Савватей вспомнил старшего, Ивашку. Отвык от дома. В эту зиму и домой не воротился. Слух был, в Ладоге остался. Тот город далеко, Савватей в нем никогда не был. Ивашка рассказывал, что тамошний народ не русами прозывают, а лопарями. И те лопари — люди к охоте ловкие, с русами живут в дружбе, а варягов-ушкуйников опасаются, грабить они горазды.

Приподнявшись на колени, Савватей крикнул сыну:

— Не притомился ли? А то садись в сани!

Повернулся Кузьма к отцу, на лице от мороза румянец, улыбнулся:

— Нет!

И снова побежал проворно.

Савватею тоже становится отчего-то радостно. Плохо, конечно, что не будет в его роду землепашцев, но, может, у Кузьки судьба не за сохой ходить?

За поворотом леса показались стены Новгорода, купол Софии. В главные ворота втягивался длинный санный обоз. По накатанной дороге прыгали вороны. Прорысил верхоконный княжеский дружинник, Кузьма снял лыжи, кинул в сани, сел рядом с отцом, спросил, робея:

— А не откажет учитель?

— Почём знать, сын.

На архиепископском подворье не в новых, а в старых хоромах, где раньше помещалась монашеская трапезная, устроили школу. Новгородцы княжеской затее не перечили. Новгород — город торговый, всем иноземным гостям открыт, новгородские купцы по всему свету ездят, и Новгороду грамотные люди вот как нужны…

У неплотно приоткрытой двери Кузьма с отцом остановились, потоптались в нерешительности. В щель Кузьме видно длинный стол, а вокруг с десяток школяров сидят, без шапок, берестяные досочки в руках держат и что-то нараспев тянут хором.

Ученики все малолетки, не то что Кузьма. Лишь один, крайний к двери, высокий, плечистый, белые волосы ремешком перехвачены, тот, пожалуй, и Кузьму превзошёл.

Наконец Савватей осмелился, дёрнул сына за рукав, и они переступили порог. Мальчишки за столом замолчали, повернули к ним головы. Кузьма совсем оробел, когда увидел, что к ним идёт маленький жилистый старик в чёрном монашеском одеянии.

Отец скинул шапку, в поклоне чуть не достал бородой пола:

— К те, отец Феодосий, отрока своего привёл. Книжную премудрость уразуметь желает.

Глаза монаха цепкие, так и лезут Кузьме в душу. И что они там разглядывают?

Но вот учитель заговорил:

— Отрока твоего возьму я, смерд, хоть и переросток он. Жить он будет в моей келье, а ты же на прожитье съестного привозить ему должен. — И, снова уставив очи на Кузьму, спросил: — Как звать тя, отрок?

— Кузьмой кличут, — ответил за сына Савватеи.

— Ну проходи, Козьма, на своё место. Сидеть те рядом с Провом. — Рука монаха-учителя легла Кузьме на плечо. — Вишь детину, то и есть Пров. Будет отныне у меня вас два великовозрастных.

4

Нервничает Святополк. Накинув на плечи короткую меховую душегрейку, он то и дело подходит к печи, греет руки.

Тихо в хоромах, и только потрескивают берёзовые дрова да сечёт по слюдяному оконцу снежная пороша. С вечера разобралась метель. Она не утихла и к утру.

Поправив сползшую душегрейку, Святополк прошёлся к двери, снова воротился к печи.

С отъездом жены за рубеж к отцу туровский князь проводил время в одиночестве. Мрачные мысли одолевали Святослава. Не было веры ни князю Владимиру, ни братьям. Да откуда ей, вере той, взяться? С матерью разлучили в младенческой поре. Жена Ярополка, гречанка, покоится в далёком Херсонесе. Святополк не помнит матери, знает о ней лишь то, что звали её Юлией и была она родом из Византии.

Вырос в семье нелюбимым. И княженье ему Владимир выделил не от сердца. Отдать бы Новгород после Вышеслава ему, Святополку, ан нет. Ярославу достался…

И Святополк меряет ногами опочивальню, трёт ладонями виски. Теперь мысли его о жене. Он шепчет:

— Марыся, только ты, Марыся, добра мне жаждешь…

Святополк думает, что жена вернётся по весне, а это ещё не скоро, и он хмурится. Но разве мог Святополк не пустить её к отцу? Болеслав прислал гонца, просил дочь проведать его. Кто знает, может, настанет час и придётся просить помощи у ляшского короля?

И Святополк снова говорит сам себе:

— Только бы на великое княжение сесть, а там всю Русь возьму на себя, — Он озирается вокруг, словно боится, что кто-то услышит. В тёмных, глубоко посаженных глазах настороженность.

В соседней гриднице послышались голоса, шум. Князь испуганно вздрогнул. От страшной мысли лоб покрылся испариной.

«Уж не Владимировы ли люди заявились, убийцы, им посланные?»

Всю жизнь боялся этого Святополк, подозревал каждого. Особенно когда в Турове поселился. Крикнул, повернувшись к двери:

— Эй, гридни!

На зов князя вбежал стоявший на карауле воин. Святополк спросил:

— Чьи голоса я слышу?

Воин, положив руку на меч, ответил спокойно:

— То гридни из дозора воротились, спать укладываются.

Князь недовольно проворчал:

— Могли б шуметь поменее.

Спокойствие караульного воина передалось и Святополку. Он снова заходил по хоромине, потом, опомнившись, бросил воину:

— Почто стал, не надобен ты мне еси.

А у боярина Путши время бежало в сборах. Надоел боярину унылый Туров, но более всего опостылела старая жена. Путшу манил Вышгород. Оттуда до Киева рукой подать, ко всему на вышгородском подворье жила у него не одна весёлая молодка.

Боярин Путша хоть и принял в отроческие годы христианскую веру, но с Христовым ученьем по единожёнству не согласен. Иное дело языческие времена, имей сколько хочешь жён и наложниц. А ныне молодок и то тайно держи.

За утренней трапезой Путша, отворотив лик от жены, глодал жареную баранью ногу. У боярыни глаза заплаканные, из-под повойника выбилась прядка седых волос.

— И зиму-то дома не побыл. Может, останешься? — просит она, и голос у неё такой смиренный, тихий, ласковый.

Путша долго не удостаивает жену ответом, стучит костью об стол, потом, с шумом высосав мозги, цедит сквозь зубы:

— Вишь, развылась! — И, пыхтя, поднялся.

Вбежал Святополков отрок без шубейки, волос распатлан, а на ногах катанки стоптанные. Запыхавшись, видно бежал всю дорогу, выпалил:

— Князь велел прийти к нему.

— Почто взбалмошен, будто стая псов за тобой гналась?

Отрок шмыгнул покрасневшим на морозе носом и был таков. А Путша, напялив новую тёплую шубу и соболью шапку, важно зашагал в Святополковы хоромы. У самого крыльца его окликнул кто-то. Оглянулся — пресвитер Илларион. Прижал к стене, зашептал:

— В Киеве, боярин, непременно у князя Владимира побывай, скажи, князь Святополк жену свою и епископа зачем-то к Болеславу услал. Слышь?

— Слышу, отче. Непременно всё как есть князю Владимиру обскажу.

И заспешил в хоромы, чтоб, гляди, кто не узрел, что он с попом Илларионом шептался, да и не донёс Святополку. Через людную гридню прошёл в опочивальню. Святополк был один. Длинной железной палкой он ковырял горевшие в печи дрова. Путша спросил: