Лео Киачели - Гвади Бигва Страница 15

Гера постоял, подумал.

— Товарищ Зосиме! — крикнул Гера.

От группы колхозников отделилась фигура бригадира.

Зосиме, даже не взглянув на Геру, заткнул за пояс топор Гочи, подошел к буйволице и стал распутывать веревки, которыми она была привязана к пню. Гвади решил помочь — сунул нож в ножны и тоже принялся хлопотать около буйволицы, сопровождая каждое движение протяжным кряхтением «ээ-хх!», словно подводя этим кряхтеньем итог всем разыгравшимся на лугу событиям.

— Знаешь, Зосиме, что удивительнее всего? — распутывая узел, сказал он вполголоса бригадиру. — Самой-то буйволице одинаково, кому ни принадлежать: коллективу ли, Гоче ли, или, между прочим, тебе, или мне. Посмотри: стоит как ни в чем не бывало и жует. А Гоче или, между прочим, нам с тобой это вовсе не все равно. Скажи, будь ласков, почему такое бывает?

Зосиме не удостоил его ответом.

Гвади продолжал:

— Хочешь, объясню?

Зосиме потянул веревку, опутывавшую рога буйволицы.

— Будет плести! — сердито отозвался он и кинул веревку Гвади, да так, что она петлей захлестнулась на его шее. Подошел Гера.

— Ты, Гвади, возьми буйволицу и немедленно отведи хозяину, — приказал он. Затем, обернувшись к Зосиме, укоризненно кинул: — Как же так, Зосиме? Вот уж от тебя не ожидал!..

— Что поделаешь! — ответил Зосиме, не глядя ему в глаза.

Он извлек из-за пояса топор Гочи и протянул его Гвади.

— На! Можешь и это ему преподнести! — сказал он с особым ударением на последнем слове.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Гвади погнал буйволицу.

Направляясь к деревне, он решил по пути заглянуть домой. Надо бы узнать, все ли в порядке, возвратились ли ребята.

Невдалеке от околицы, словно забытое, у самого поворота дороги пролегало крохотное, с ладонь, кукурузное поле какого-то единоличника. По краям поля рядами росла ольха вперемежку с кустарником. Кукурузу только что сняли, лишь кое-где торчали недоросшие, точно карлики, стебли. Гвади гнал буйволицу через поле. Вдруг внимание его привлек курившийся над кустами дым. Дымок этот тянулся узкой, тонкой лентой — казалось, горит одно из деревьев.

Огляделся Гвади, «Хозяин поля должен быть где-нибудь поблизости, — подумал он и повеселел. — Хорошо бы с кем-нибудь перекинуться словом! Ведь за всю эту долгую перебранку я рта не раскрыл, молчал как проклятый». Теперь у него сразу зачесался язык..

Гвади подошел к тому месту, откуда поднимался дымок. Вдруг он широко развел руками и, вытаращив глаза, воскликнул:

— Поглядите-ка на этого вонючего мужика! Спит преспокойно… А ведь свара из-за него поднялась!..

Под ольхой догорал небольшой костер. Никто за ним не присматривал, хворост почти выгорел. У самого огня лежал кукурузный початок, успевший с одной стороны подгореть. Неподалеку, под деревом, спал пастух Па-хвала. Он согнулся в три погибели на охапке сухих стеблей, укрывшись полой ветхой бурки, похожей скорее на потник. Голова его покоилась на свернутом комком башлыке. Около Пахвалы стоял небольшой кувшин и валялась шелуха от початков. Пастух спал мертвецким сном, равномерно втягивая воздух носом и выдыхая его через рот. Губы его оттопыривались, обнажая беззубые десны, и снова опадали с сопеньем, напоминавшим звуки, которые издает, пуская пузырьки, хорошо подошедшее тесто. Гвади некоторое время с любопытством созерцал эту картину. Потом вспомнил про початок и пожалел — зря ведь сгорит.

Нагнулся, чтобы повернуть его другим боком к огню, взял в руки. Румяные зерна показались необычайно соблазнительными. Выковырнул зернышко и пожевал. Вкусно! Он подсел к костру, выковырял из початка все подрумяненные зерна, высыпал их на ладонь. Пристроив початок к огню, поднялся.

Уплетая со смаком кукурузные зерна, Гвади то и дело поглядывал на спавшего Пахвалу — проснется или нет?

Пахвала не просыпался. Поев, Гвади почувствовал жажду и потянулся к кувшину. Он оказался довольно тяжелым, — видимо, Пахвала не успел опорожнить и половины. Горлышко кувшина было заткнуто листьями. Гвади вынул затычку и поднес кувшин к губам. Глотнув, вскинулся словно ужаленный и воскликнул:

— Да что же это? Вино… Неужели вино? Зачмокал губами.

— Конечно, вино!

И повезло же Гвади!

Он пиявкой присосался к кувшину. Да, это вино, а не вода. Оно вкусно булькает в глотке. Гвади оторвался от кувшина, лишь опорожнив его до дна.

— То-то, удивляюсь: отчего так крепко уснул старик? А он пьян, оказывается, собачья душа! — протянул Гвади и расплылся в улыбке, вспомнив, до чего же вкусно было вино. Прикрыв кувшин листьями, поставил его на место. Закурил трубку, пустил, попыхивая, несколько клубов дыма, поглядел искоса, на Пахвалу и отправился дальше.

Напевая что-то про себя, он гнал буйволицу под гору. Мысли приятно играли, настроение поднялось.

«Вот как люди живут! — думал Гвади, мурлыча что-то под нос. — Кто-то поднес вино Пахвале, — смотри, мол, как следует за моей коровой. Да вознаградит господь этого человека… а все-таки он дурак: позабыл, что вино хмельное, спится от него. А заснешь-пропадай пропадом все коровы! Однако, если Пахвала каждый день высасывает по кувшину вина, значит он-то и есть настоящий человек, ему и шапку носить! Кувшин вина в день — вот это жизнь!»

Было время, когда Гвади всячески старался получить место колхозного пастуха, но сельчане почему-то предпочли ему Пахвалу. Если бы Гвади знал, какое житье ожидало его в пастухах, он ни за что бы не уступил, добился бы своего…

Вот, оказывается, как он мог жить! Вино да сон — что может быть лучше? Зато теперь он доберется до Пахвалы, не даст ему спуску. Довольно! Поел и попил всласть! Гвади обязательно доведет до сведения Геры об этом случае. Как же так? Ведь если бы Пахвала смотрел как следует за стадом, с буйволицей Гочи ничего бы не случилось и не было бы никакой драки. Явное вредительство! Кормят тебя, поят, взятки берешь — так хоть потрудись, побеспокой себя! А то вылакал столько вина набил живот свежими початками, завалился, дяденька, в самый полдень и храпишь, — кто дал тебе на это право? Еще костры разводишь и бросаешь без присмотру, — ну, как загорится лес, что тогда скажешь?! Дождался народ такого времени, все дома себе строят, — что с тебя взять, чем ответишь, если лес сгорит?

— Э-э-ри-эй… — затянул он вдруг. — Э-ри-эй-э…

И как-то непроизвольно это «э-ри-эй» разрослось в песню. Он пел, сколько душа хотела, и песня понравилась ему самому.

— От Пахвалова вина горло как будто прочистилось, — сказал он, воздав в душе горячую хвалу этому вину.

Никора остановилась в нерешительности: дорога шла крутыми уступами под гору. Гвади хлопнул ее рукояткой топора и прикрикнул. Буйволица стала лениво спускаться. Глазам Гвади представилось колыхавшееся между задними ногами вымя, тугое, как дополна налитый объемистый бурдюк, оно качалось из стороны в сторону, грузно шлепаясь о ляжки.

— Ну и вымя! Смотри какое, — удивился почему-то Гвади. — Экая ты молодчага, Никора! — похвалил он буйволицу, щупая твердое, раздувшееся от молока вымя.

Поток его мыслей устремился в другом направлении.

— Эх, сказать правду, не у Гочи, а у Гвади должна быть такая буйволица… К чему она Гоче? Не станет же взрослый мужик баловаться молоком? Ему водки, подай или вина, если он настоящий мужчина. Тасия?.. Гвади хорошо знает ее вкус: больше всего на свете она любит фасоль, заправленную перцем и ткемали. Найя? Вот она, пожалуй, еще пьет молоко… Но сколько она выпьет за день? Стакан, не больше. Совсем иначе обстоят дела у Гвади: его дети — а ведь их пятеро — не вышли еще из того возраста, когда полагается пить молоко. У него же всего-навсего одна паршивая коза, — разве хватит у одной козы молока, чтобы напитать столько ртов? Не тому дано, кому нужно. Вот она, справедливость! Если Гера хочет быть настоящим коммунистом, пускай отберет буйволицу у Гочи и отдаст Гвади.

Будь Гвади председателем колхоза, весь свет перекроил бы так, что и не узнать…

Почему же в самом деле у Гочи есть буйволица, а у Гвади нет буйволицы? Почему?

Такую скотину, как Никора, Гвади ни за что не погонит на базар. Будет беречь, будет смотреть за нею не хуже Гочи… Гвади ли не умеет ходить за скотиной! Как не поберечь, если она дает столько молока? Такое вымя, можно сказать, клад для семейства.

Гвади с завистью любовался выменем Никоры — то справа подходил, то слева наклонялся.

— Вот это я понимаю… Пожалуй, и в том подойнике, что давно у нас зря на стене висит, все ее молоко не поместится. И чего-чего только из него не получится: простокваши по горло, сыру куска два, а то и три, таких, за которые по десятке на базаре берут. Творогу сколько! И сыворотка, конечно. Да на кой она шут! Никто не станет ее пить… А Буткия как раздобреет. В три-четыре дня станет огромнейшим псом. Топленая сыворотка творит чудеса. Дети начнут расти как в сказке — не по дням, а по часам: вырастут — молодцами станут, прибавится у нас сразу пять трудодней, двор наш не вместит такого богатства. В прошлом году на один трудодень давали восемь рублей деньгами, а сверх того кукурузы, фасоли, немножко рису и еще всякой всячины. Выходит, что на долю Гвади пришлось бы на день пять раз по восемь рублей и пятерная порция фасоли и кукурузы. Это — по расчету прошлого года. В нынешнем году, говорят, на трудодень придется одиннадцать рублей… Пять раз одиннадцать — не сосчитать. И все это, видишь ли, произойдет от одной буйволицы. Гоча владеет этим кладом, но в его руках буйволица вовсе не клад, пропадает без пользы… Нет сыновей у бедняги, ни одного, зачем же ему молоко?