Николай Алексеев - Игра судьбы Страница 15

Орлов слушал со скучающим видом. Императрица была серьезна; складочка на лбу прорезалась резче; рука нервно то открывала, то закрывала крышку лежавшей на столе табакерки.

— Что же, и он сам тоже заявляет прямо, что он — российский император? — промолвила она, вскидывая на Панина взор.

— Н-нет, — ответил тот, — по сведениям этого не видно. Но распространению слухов он не мешает и даже старается поддержать их своими странными выходками. Вот например. — Никита Иванович перелистнул доклад и прочел: — «Означенный Степан отправился из Черногории сперва в Каттаро, где работал каменщиком, а оттуда — в местечко Майну, и поступил работником к некоему Марку Буковичу Бовару. Слышали здесь от него такие речи: „Когда Господь Бог восхощет, то я сделаю, что никто из вас не будет носить никакого оружия“. Затем всем было ведомо, что он посылал одного приятеля каменщика с письмами в Россию и что, увидев в одном монастыре портрет императора Петра Третьего, заплакал; говорили также, что, когда однажды на него кто-то облокотился, он сказал: „Если бы ты знал, на кого облокачиваешься, то бежал бы от него, как от огня“. Много ходит и ходило людей, которые говорят, что видели портреты государя Петра Федоровича и что по этим портретам Степан Малый очень схож. А между тем, что сходства нет никакого, явствует из того, что наружность этого злодея такова: на вид ему с лишком тридцать лет, сухощав, роста среднего, лицо белое, продолговатое, волосы светло-русые, лоб широко выпуклый, глаза малые, впалые, серые, быстрые; нос длинный, тонковатый, рот большой. Голос у Степана Малого тонкий, как у женщины. Говорит этот Степан, кроме что по-сербски, также по-французски, по-немецки и по-итальянски».

Панин продолжал чтение доклада монотонным голосом. Императрица сидела, задумчиво опустив голову. Тяжелые мысли бродили в мозгу у великой царицы.

Конечно, ее мало страшило и заботило появление какого-то юродивого самозванца-черногорца, но этот сам по себе незначительный факт вместе со многими другими составлял уже нечто.

«Бороться, бороться без конца, — думала Екатерина. — Недовольство, беспорядки внутренние, недоразумения внешние. Всюду произвол, взяточничество, бесправие масс и поразительное невежество. Сколько нужно сделать! Хватит ли сил? Или устану на полпути? Только бы совершить задуманное. А задумано много, ой, много! Самому Великому Петру было бы под стать. — Она подняла голову и встретилась с пытливым взглядом графа Орлова. Щеки императрицы слегка вспыхнули, и она продолжала думать: — Мне нельзя слабеть и падать духом. Я должна служить примером для других. Свершим работу по мере сил. Только бы вот эти Степаны Малые не мешали и иная мошкара».

Ее лицо прояснилось.

Между тем Панин читал свой доклад:

«Иностранной коллегией командирован был в Черногорию господин советник Российского посольства в Вене Мерк с увещательною грамотою к тамошним жителям, чтобы не верили самозванцу. Ныне этот Мерк пишет, что ехать в Черногорию, не подвергая себя опасности, никак не мог, ибо черногорцы крайне привержены к Степану…»

— Мерк никуда не годится. Надо покончить с этим делом и послать смелого человека. Вот хотя бы князя Юрия Долгорукого, — быстро сказал Орлов.

Императрица поморщилась и строго взглянула на первого после нее человека на Руси. Она не любила непрошеных советов от кого бы то ни было и сказала:

— Ты оставь мне доклад, Никита Иванович, я положу резолюцию. Спешить нечего, нужно хорошенько подумать.

— Дело серьезное, как же не спешить? — опять не выдержал Григорий Григорьевич. — И Долгорукий прекрасно бы…

Императрица перебила его с некоторой холодностью:

— Не столь серьезно, как кажется. Важен не этот Степан Малый, а толки, которые он вызывает. Торопиться нам не следует: есть вещи и посерьезней. Кроме того, у меня есть некоторый прожект, которым я хочу очень заняться.

На лице Орлова выразилось явное неудовольствие: избалованный милостью государыни, фельдцейгмейстер [6] был раздосадован как тем, что императрица не обратила должного, по его мнению, внимания на предложение отправить князя Долгоруког, так и тем, что у царицы был какой-то таинственный прожект, о котором ему, Орлову, ничего не известно.

Панин хорошо знал характер графа, который как был быстр на решения, так в равной мере и упрям. Видя досаду Орлова, он был уверен, что Григорий Григорьевич не уступит, и рано или поздно Долгорукий будет отправлен в Черногорию.

«И чего дался ему этот Долгорукий?» — подумал он, но, будучи опытным царедворцем, положил в сердце своем поддержать при случае Орлова, так как победа должна была остаться на стороне Григория Григорьевича.

Однако теперь он ничего не сказал и с невозмутимым видом, будто не замечая разыгравшейся маленькой ссоры, стоял, перебирая бумаги.

— У тебя еще есть доклады и, кажется, многонько, Никита Иванович? Ты оставь их здесь, я прочту, а завтра потолкуем. А теперь мне надо одеться да выйти к тем, — сказала государыня, кивнув в сторону приемной.

Императрица встала и с милостивой улыбкой протянула Панину руку; Никита Иванович благоговейно облобызал ее и, с низким поклоном пятясь к дверям, вышел из кабинета.

Орлов остался. Екатерина Алексеевна посмотрела на него, добродушно улыбаясь, и промолвила:

— Надулся на меня, бедную, Григорий Григорьевич?

— Матушка! — воскликнул граф, державший себя очень свободно с государыней, когда не было посторонних глаз. — Что же это значит? От меня скрывают какие-то прожекты и вообще…

— Тсс… Не смей сердиться! Первым о прожекте узнаешь ты, а иным долго и вовсе не скажу. Пока же секрет даже и от тебя. И очень просто почему: станешь отговаривать, скажешь, что опасно будто бы…

— Опасно? — с удивлением спросил Орлов.

— Так думают некоторые, но не я. Скажи пожалуйста, много слышал ты об английском лекаре Дженнере?

— Говорят, искусный лекарь.

— Надо выписать его из Англии.

— А разве, матушка, вы не в добром здоровье?

— После, после! — перебила его императрица, шутливо зажимая уши. — И слушать тебя не хочу — наверное выпытаешь. Впрочем, — добавила государыня уже серьезно, — в самом деле вам надо с тобой поговорить о прожекте. Оставайся сегодня у меня обедать, за обедом потолкуем. Ну, мне пора!

Императрица быстро удалилась, оставив баловня счастья в раздумье и недоумении.

XI

Был неприветливый осенний день. Свияжские уже давно перебрались в свой городской дом. Надежда Кирилловна стояла у окна и смотрела, как вьются в порывах ветра сорванные листья с ближайших деревьев и, рея разноцветными бабочками, падают: в серую грязь.

Вихрем неслись и мысли красивой жены старого его превосходительства Андрея Григорьевича, неслись так же беспорядочно, но беспрерывно и неустанно, и так же бессильные противостоять могучему порыву, как отпавшие от родимых ветвей древесные листья.

Надежда Кирилловна была одна. Комедию играть было не перед кем, и она не старалась из своего лица делать любезную, красивую, но непроницаемую маску. Брови сдвинулись, губы сложились сурово и надменно, жесткий огонек светился в прекрасных глазах. Есть физиономии, которые способны внушать страх и наводить робость на далеко не робкие души. В данный момент таково было лицо Свияжской, оставаясь все-таки демонически красивым.

«Удивляюсь! Я — и рядом эта хиленькая девчонка! — проносилось в голове Надежды Кирилловны. — Маленький скверный заморыш!.. Однако он любит-то все же ее, а не меня».

Жгучее чувство оскорбленного самолюбия и ревности шевельнулось в тяжело дышащей груди.

«А он-то, он! Армейский, невзрачный офицерик! Экий кумир!» — желая вызвать презрительную улыбку на своих устах, подумала она.

Но улыбнулась скорее страдальчески, где-то в глубине души мучительно шевельнулось:

«А все-таки я его люблю… Ах, как люблю!.. Мой Бог! Что мне делать, что делать? Я раньше так боролась с собою. Я и виду не подавала, была ровна с ним, как и со всеми. Надо сказать правду, думала, что он не уйдет от меня непобежденным. Я ведь и не таких побеждала одним своим словом, одним взглядом, пожатьем руки. Я надеялась… Самое горькое было, когда надежда рухнула. Проклятый день! Его нельзя забыть!»

И живо предстало перед Надеждой Кирилловной недавно минувшее.

Это было на даче. Стоял чудный день. С томиком Вольтера в руке (государыня читала Вольтера, следовательно, надо было читать его и Свияжской, хотя глубины его философии она не понимала и частенько позевывала над книгой) Надежда Кирилловна сидела в беседке, сплошь окутанной плющом. Солнечные лучи едва проникали сквозь зеленый покров и пятнами ложились на покрытом ковром полу. Свияжская чувствовала себя здоровой, бодрой, свежей, полной сил и надежд; она лениво перелистывала страницы, ее мысли витали далеко-далеко и от печатных строк, и от этой беседки. Кровь клокотала, и летели мечты, сладкие грезы, полные страсти и неги.