Берил Бейнбридж - Мастер Джорджи Страница 15

Причина и следствие, думал я. Вот оно. Никогда нельзя недооценивать разрушительной силы наших необдуманных действий.

Я нанял верхнюю половину одного дома в Скутари. Джордж, до той поры ночевавший в лазарете, был в восторге от переезда. Окна наши смотрели на Мраморное море, и через двор мечети до казарм было рукой подать. Кроме самой необходимой мебели, в комнатах ничего не было, и Миртл постановила, что ничего не надо менять. Я кинулся было покупать шифоньеры и картины, но она сказала, что мы не у себя дома и незачем прикидываться, что жизнь идет по-прежнему. Так оно и вышло, нам недолго суждено было там оставаться.

Самая удивительная перемена произошла в Миртл — во внешности, я разумею. Тогда как мы с Джорджем заметно потеряли в весе, от жары ли, от вынужденной ли диеты, она, напротив, скорее пополнела; округлились щеки, шея и руки налились. Всегда бледное, лицо подрумянилось на солнце, и, поскольку она ходила простоволосая, в волосах блестели выгоревшие прядки. Итог — прежде словно сквозившая в тумане, Миртл как бы вышла на свет божий. Едва ли Джордж замечал эту перемену, он слишком был занят другими материями, ну а я втайне радовался, что исчез со сцены бедный, одураченный Нотон. Если уж Миртл тогда свела его с ума, теперь, новая, искрящаяся, она бы довела несчастного до истинного помешательства. После того как для умасливания турецких властей была собрана кругленькая сумма — причем свою скромную лепту внес я или, точнее, Джордж, — Нотона услали в Англию. Я провожал его в гавань, и, перед тем как взойти на борт, не в силах произнести ни слова, он, словно тонущий, вцепился в мою руку. Я придал своим чертам приличное случаю выражение, хотя, должен признаться, меня все еще жег стыд.

В июне Джорджа призвали в Константинополь, в военную медицинскую коллегию. Его поставили в известность, что отныне он приписан к расквартировываемой в Варне второй дивизии в качестве помощника хирурга. Он меня просил не открывать Миртл причину его назначения — три доктора, занимавшие это место до него, все, один за другим, пали жертвой холеры.

Я выразил тревогу, но он меня утешил, что опасность заразиться там не больше, чем везде. Уже несколько недель больные сотнями прибывали в Скутари. Болезнь приняла такой оборот, что смертники гниющими рядами валялись по коридорам лазарета. Столько смертей — и без единого выстрела!

Я не храбрец, и, должен признаться, мысль удрать в Константинополь и оттуда домой мне приходила в голову. Подозреваю, так бы я и сделал, если бы не Миртл. Ничто на свете не вынудило бы ее оставить Джорджа, ну, а когда всего лишь женщина выказывает такую твердость, кто ж себе позволит поддаться малодушию?

Через неделю, в сумерки, мы проплывали мимо сказочно затейливых дворцов пашей; мимо гробницы Барбароссы, покорителя Алжира; вдоль вечереющих садов и кипарисов мы килем пробивали кипящую бледную дорогу по фосфорным грядам Босфора. За нами следом неслись крошечные, не более зарянки, птицы; никто и никогда не видывал, чтобы они сели, всегда в полете. Турки, как мне приходилось слышать, считали, что это души женщин, которых утопил султан.

Дорога заняла у нас два дня; на второе утро за завтраком молоденький драгунский офицер, говоря о том, как он жалеет, что забыл дома теннисную ракетку, вдруг упал на тарелку лицом. Джордж приподнял драгуна — накануне вечером жаловавшегося, оказывается, на желудочные боли — и объявил, что тот умер. Так и остался он сидеть, с открытым ртом. Мы тоже сидели, будто боялись его потревожить. Когда наконец мальчишку уносили, Миртл встала и осторожно сняла с его волос хлебные крошки.

Сказать, что мы высадились в Варне, было бы преувеличеньем; мы скорее плюхнулись в воду, ибо пирс решительно сгнил. Хлюпая по грязи, мы выбрались на сушу. Одна лошадь сломала переднюю голяшку, пришлось пристрелить ее на месте. Труп подхватило волной, и он тихо поплыл под балдахином мух по Черному морю.

В городе из-за значительного перенаселения царила дикая неразбериха. Войска, лошади, обозные телеги, теснясь из порта, делали почти непроходимыми узенькие улочки. Крысы нагло, не таясь, рылись в отходах возле пищевых лавок. Даже Миртл замечала грязь и кавардак Мои мечты о том, чтоб снять уютный домик, увитый виноградного лозой, рассеялись как дым. Почти все доступное жилье мало того что ютило несчетных представителей многообразного мира насекомых, вдобавок уже гостеприимно укрывало паразитов иного рода, а именно винных торговцев и лошадиных барышников, острым смрадом войны выманенных из всех щелей Леванта.

Джордж отбыл доложиться в главный госпиталь, а мы с Миртл отправились на несколько миль западней от города, где был разбит военный лагерь, и палатки по обе стороны дороги взбирались вверх, к нагорью над озером, образованным рекой Девней. Ниже по течению натекал еще пруд, окруженный болотистой местностью, днем довольно живописной, по ночам же окутываемой ядовитым туманом. С невнятных слов сопровождавшего нас болвана грека я заключил, что рядом кладбище, где позарыты шесть тысяч русских, павших от чумы в двадцать девятом году. Приобретя по баснословным ценам палатки и кастрюли, мы пристроились неподалеку от пруда. Что до питьевой воды — рядом били прелестные ключи.

Мне хватило нескольких часов, чтобы понять, в какую мы влипли передрягу; едва настала ночь, процессия бедолаг, волочащих на закорках своих собратий, провлеклась мимо нашего костра и растаяла во тьме. Кто-то говорил, будто они идут к реке помыться и страдают покуда всего-навсего поносом, но уже поползли слухи, что во французском лагере, разбитом на сравнительно благополучном месте, от нас к северо-востоку, вспыхнула холера.

На другой день к нам присоединился Джордж, облаченный якобы в форму офицера двадцатой дивизии. Мундир так выцвел и потерся, что исходные цвета не поддавались опознанию; его заметно поносил злополучный предшественник Джорджа — если не все трое. Вынужденный на свои любезные купить уставные сапоги, Джордж заполнял несчетные бланки, в результате чего был извещен, что желаемую обувь можно будет приобресть через неделю, а то и через месяц.

Обстановка в лазарете, он мне рассказывал, была зловещей. Не хватало людей для строительных работ, а власти, он считал, то ли не могли, то ли не хотели понять неотложность дела. Предприняли попытку улучшить вентиляцию, выломав доски на крыше, но палаты все стояли душные и грязные, служа достойной Вальхаллой[11] несчетным блохам, мухам, крысам, тараканам. Недоставало оборудования и лекарств. В первый же вечер ему пришлось спасать несчастного, в пьяном виде свалившегося с лошади и сломавшего нижнюю челюсть. Не имея ничего другого для наложения шины, пришлось использовать картонный переплет книги под названьем «Вольный, вольный мир». Если его не выскрести добела, лазарет непригоден для обитания, и, по убеждению Джорджа, человек там умрет скорей, чем брошенный в канаве. По ночам Джордж неистово чесался и не давал мне спать.

Сам же я являл собой весьма печальную фигуру, после того как безрассудно передал залубеневшую от шлепанья по грязи одежду прачке. Итог — день целый я простоял голышом, прикрытый замызганной лошадиной попоной, ожидая ее возвращения. Она так и не пришла, и, поставя окончательный крест на моем стремлении к элегантности, так и не пришел корабль с нашим багажом — как сообщалось, загоревшись в миле от Скутари. Миртл отправилась куда-то, разыскала торговца подержанным платьем и любезно купила и на мою долю священническую рясу, безусловно модную во времена моего деда. Еще она приобрела цилиндр, слегка траченный молью. И я его носил, предпочтя бесчестье солнечному удару. Сама она ходила в длинном платье, вот как турчанки носят, и чуть ли не непристойно ловко скользила в нем по лагерю.

Странно, до чего просто привыкаешь к первобытным условиям. Удивительно, до чего легко осваиваешься с чумазыми руками и сальной бородой. Ничто так верно не возвращает человека к его сущности, как жизнь под открытым небом.

Сказать по правде, я уже не знал, кто я такой — я потерял свой курс вместе со штанами. Я наблюдал, я вел свои записи днем — под адское жужжанье мух, ночью — под собачий лай и задушенные крики тех, кому приснилась родина… а то похуже.

Я пропал, я совершенно потерялся, разум мой был расстроен, мысли в беспорядке. Часто, погружаясь в неверный сон, я про себя повторял строки Гесиода:

… Сила ужасная собственных рук принесла им погибель.В затхлую область они леденящего душу АидаВсе низошли безымянно[12].

Боюсь, скорей тот жесткий барашек, которого мы жевали на закате, нежели интеллект, придавал такое направление моим мыслям.

Пластинка четвертая. Август 1854 г

Концерт в Варне

Места тут дивные, но все вокруг болеют, понять не могу отчего. Может быть, от этой бездны ягод, собирай сколько хочешь — вишня, клубника растут за палатками без всякого призора. Я в жизни себя не чувствовала такой здоровой.