Решад Гюнтекин - Зелёная ночь Страница 15

Ведь в действительности городом управляет именно он, он и софты... Ты сам, Расим, два дня назад, был тому свидетелем. Только за то, что программу занятий по родному языку я назвал программой «турецкого языка», заведующий отделом народного образования чуть не вышвырнул меня из школы. Если в этом краю самый высокий чиновник, ведающий просвещением, запрещает наш родной язык называть так, как он называется, и считает преступлением, когда мы говорим «турецкий язык» вместо «османского», как можем мы называть власть, правящую в этом городе, национальной и патриотической? Вот почему бессильных, выживших из ума стариков софт я считаю безвредными и так боюсь обновленцев. А если мы станем подпирать готовые рухнуть от собственной ветхости медресе подпорками модернизации и ремонтировать их, они ещё долгие годы будут висеть камнем на нашей шее...

Молодые люди очень быстро подружились. И Расим и Шахин были холосты. С разрешения заведующего отделом народного образования они поселились на верхнем этаже школы, в одной комнате. Здание было старым и ветхим; в бурные ветреные ночи дом трещал и даже качался. Ветер беспрепятственно разгуливал по школе, забираясь в неё со всех четырёх сторон.

Ещё жизнь в медресе научила Шахина самостоятельности и практичности. Он заклеил щели в стенах и окнах комнаты старыми газетами. Когда школа пустела, он принимался за домашние дела и справлялся с ними не хуже женщины: варил обед, стирал бельё, латал дыры.

На аукционе товарищи купили две кровати и поставили их в комнате друг против друга. Прежде чем отойти ко сну, Шахин и Расим забирались на свои кровати, ложились на спину и часами читали или готовились к урокам. Иногда, облокотившись о подушку и подперев голову ладонями, они подолгу беседовали, поверяя друг другу свои горести и печали...

Перед уходом на фронт Расим пережил любовную трагедию. Как-то вечером он стыдливо признался Шахину, что причиной, заставившей его вступить в ряды добровольцев, в какой-то степени была утрата любимой девушки. Теперь рана эта зажила, но в часы одиночества, когда в гнетущей тишине к нему возвращались мысли о прошлом, он снова ощущал тупую боль потери, словно ныла его раненая нога. И юноша начинал рассказывать товарищу о былой любви.

Шахин ещё не знал, что такое любовь, однако понимал своего друга, сочувствовал его желанию высказаться. Поэтому он с вниманием слушал Расима, старательно делая вид, что разделяет его горе.

Но порою Шахина охватывало беспокойство: а вдруг эта тоска по женщине отвлечёт юного товарища от заветной цели, сломит его решимость... И если жалобы и воспоминания слишком затягивались, Шахин-эфенди ловко менял тему разговора и неизменно возвращался к идее, которая навечно завладела его умом.

Напротив школы, на холме возвышалась гробница какого-то святого. Она всегда была видна из окна комнаты, даже когда друзья лежали в постели. И стоило перед сном погасить свечу, зелёный свет лампадок, зажжённых над гробницей, начинал издали поблескивать в ночной темноте. Иногда этот свет вызывал у Шахина-эфенди легкую грусть, напоминая ему и о бывшей «возлюбленной», казалось, уже умершей.

«Все мы люди одинаковые...— лежа в постели, рассуждал Шахин сам с собой.— То ли предрассудки и суеверия живут испокон веков внутри нас, то ли они прочно впитались в кровь и плоть нашу, или ещё по другим причинам, но с каким трудом мы избавляемся от них, как тяжело вырвать их из нашего сердца. И вот мы уже считаем, что они умерли, их нет, но стоит устать, поддаться минутной слабости, глядь, и они опять лезут в душу...»

Чтобы прогнать эти мысли, Шахин начинал отчаянно ворочаться с боку на бок, потом заводил новый разговор с уже засыпавшим товарищем.

— Посмотри, Расим, на эти зелёные огоньки. То, что в медресе называют учением и светом, как раз похоже на их неясное мерцание... И мерцание-то это освещает всего лишь могилы, от которых в душе человека просыпается только тоска и отчаяние. Куда бы ни упали отблески этого мерцающего света, они меняют цвет и форму окружающих предметов, придавая им очертания страшные и фантастические. Да, всего лишь мерцание!.. Настолько слабое, что в нескольких шагах уже опять ночь... Веками мы жили во мраке зелёной ночи, называя его светом. А я назову светом только тот, который, подобно солнцу, что взойдёт через несколько часов, зальёт вселенную ослепительным, драгоценным сиянием,— всюду, везде, каждый уголок...

И день, рождённый с восходом солнца, положит конец зелёной ночи. Этот день принесём мы... Из грязных, мрачных развалин здания, что называем мы новой школой...

Молодой учитель, улыбаясь сквозь сладкую дрёму, пробормотал в ответ на страстные речи друга:

— Всё очень хорошо, но если мы будем бодрствовать всю ночь, завтра, я думаю, эти развалины не в состоянии будут как следует исполнить обязанности новой школы.

Шахин-эфенди ничего не ответил. Он улыбался ослепительному сиянию, о котором только что говорил, и медленно погружался в сон...

Школа Эмирдэдэ была самой большой казённой школой в округе — около трёхсот учеников и восемь учителей.

Прошло уже месяца полтора, как Шахин-эфенди приступил к работе. Новый старший учитель долго присматривался к порядкам в школе, к своим коллегам, наконец, у него сложилось определённое мнение о них.

«Из восьми учителей,— решил Шахин про себя,— один заслуживает полного доверия, на него можно положиться. У двоих в голове путаница, но это честные и способные ребята; их легко привлечь на свою сторону, и если я постараюсь, очень скоро они станут превосходными учителями начальной школы. Один, кажется, бездарен, не поймёшь, плох он или хорош? Пока от него больше вреда, ибо находится он под влиянием софт. Впрочем, судя по его характеру, куда его потянут, туда он и пойдёт. Это уже сейчас видно. Порядочного человека из него сделать трудно, но если направлять и держать в узде, то он будет служить нашим целям. Остальные четверо, судя по всему, личности вредные и беспокойные. Значит, четыре союзника на четыре противника... Если же считать и меня, то большинство на нашей стороне... Во всяком случае, такая расстановка сил обнадёживает... Ну, а что касается учеников, то если из трёхсот детей каждый год воспитывать человек десять в том духе, как я себе мыслю, то за восемь - десять лет мы вырастим целое поколение. Эти люди, надеюсь, сумеют сказать своё слово в Сарыова, по праву и по справедливости они заставят отступить Зюхтю-эфенди...»

Шахина-зфенди больше всего волновал и беспокоил вопрос о школьном здании. И правда, дом пришёл в полную негодность. Чинили крышу с одной стороны, на следующий день она протекала с другой. Лестницы и стены еле держались на подпорках. В течение двух лет на ремонт истратили столько денег, что на них, наверно, можно было построить новое здание. Тем более что вакуфное управление отвело для отдела народного образования вполне подходящий участок земли.

Считая своей главной задачей постройку нового школьного здания, Шахин-эфенди развернул бурную деятельность. С утра до вечера он бегал по разным инстанциям: сегодня бил челом начальнику округа, завтра обращался к ответственному секретарю местного отделения партии «Единение и прогресс», послезавтра шёл с ходатайством к Зюхтю-эфенди. Шахин прекрасно понимал, что силой доброго дела не сделаешь, и к каждому замку старался подобрать свой ключ.

«Ходжи умели действовать скрыто,— рассуждал Шахин,— знали силу уговоров и просьб, поэтому они вершили судьбами людей и чувствовали себя хозяевами даже тогда, когда терпели поражение и сила, казалось, ускользала из их рук. Значит, в борьбе, которую я начал против них, я должен действовать тем же оружием. И коль я, к примеру, немного польщу Зюхтю-эфенди, в этом нет ничего предосудительного. А если нам удастся уговорить Зюхтю-эфенди и построить его руками новую крепость, из которой мы потом откроем огонь по его же позициям,— о, это уже будет настоящее достижение...»

В первые месяцы своего пребывания в Сарыова Шахин-эфенди сделал ещё одно важное открытие. Он понял, что за птица тот самый невзрачный и тщедушный софта, с которым познакомился в кабинете заведующего отделом народного образования в первый день приезда. Этого софту, именуемого Хафызом Эйюбом, можно было часто видеть то в коляске начальника округа, то рядом с ответственным секретарем, то в городской управе. Он был вхож во все теккэ, во все медресе, в дома местных богачей, и везде его встречали с одинаковым уважением.

Ещё в кабинете заведующего отделом народного образования, по тому, как Хафыз Эйюб вёл себя, как он сидел, разговаривал, Шахин почувствовал, что перед ним человек влиятельный.

Конечно, он не мог сразу предположить, насколько велико влияние этого софты, но стал приглядываться к нему, изучать... Он сопоставил всё то, что узнал, услышал и увидел, и, в конце концов, пришёл к выводу: вот он — злой дух, тайный правитель города. Именно он руководит словесными битвами между богословами и ходжами, приверженцами нового и защитниками старого. И если недовольство консерваторов и реакционеров никогда не выливается в открытое восстание, а время от времени переходит в смутный, однако достаточно грозный ропот — это его заслуга. И то, что на горячую голову ответственного секретаря иногда вдруг обрушиваются неизвестно откуда взявшиеся неприятности и ему начинают мерещиться кошмары, и то, что власти и городская управа неустанно трудятся на благо Сарыова, но только, подобно пароходному колесу на холостом ходу, ничего не могут провернуть,— всё дела его рук... Это он открыл и теперь всячески поддерживает дервиша Урфи-дэдэ, который обитает отшельником в жалкой лачуге на главном кладбище, пребывая на положении святого, ещё не успевшего помереть... Упорно говорят, что этого пустынника посещают видения, и рассказы о них наводят теперь ужас на жителей городка...