Воспоминания о жизни и деяниях Яшки, прозванного Орфаном. Том 2 - Юзеф Игнаций Крашевский Страница 15

— Не думаю, — отвечал я холодно, — потому что иностранец не может занимать этой должности.

Видя сильное утомление на лице матери, я уже не отвечал, не желая продолжать разговора. Светохна, казалось, собиралась ответить. Она обратилась ко мне только с вопросами: «Где жил Каллимах?», «Вместе ли с королевичами?» и «Когда бывал дома?»

Я отвечал двусмысленно, что дома его всегда было трудно застать, потому что больше он просиживал в замке при короле, а когда возвращался, тогда его всегда ждало множество людей и всегда окружала толпа.

Она сделала гримасу на это. Свидание всё-таки закончилось, но объявлением, что Светохна хотела снять себе тут дом и на какое-то время остаться в Кракове. Мне легко было догадаться, что делала она это ради Каллимаха, который гостье, должно быть, был не очень рад.

Все уже знали о его новых романах в городе, потому что без этих он жить не мог, утверждая, что поэта могла вдохновить только женщина.

Вечером по поручению короля я должен был идти к итальянцу; я застал его с другом Бонфили, но пасмурным и печальным.

Он не заметил меня, когда я входил, а, увидев потом, не обращая внимания, закончил начатый рассказ приятелю.

— Чёрт возьми! Бабу мне сюда лихо принесло! Она ужасно постарела и стала смешной, желая прикинуться скромной девочкой. Естественно, её любовь настолько возросла, насколько моя остыла. Не могу от неё избавиться, а жизнь мне отравляет!

Он зачитал острый вирш Ювенала, добавил другой, Горация, и только тогда повернулся ко мне.

И, словно что-то припомнил, спросил:

— Ni fallor! Она мне о вас вспоминала? Вы ведь знаете пани Светохну?

— Больше она меня, чем я её, — сказал я холодно. — Я никогда не видел её тут в Кракове.

— Это правда? Говорит, что она родственница Тенчинских.

— И должна ею быть, — ответил я, — но у нас все, кто является шляхтой, друг с другом связаны.

На этом разговор окончился.

Прибытие Светохны в Краков имело гораздо большее влияние на судьбу Каллимаха, чем он и кто-либо мог предвидеть.

В последующие дни я видел его обеспокоенным и постоянно отправляющим послов Светохны под разными предлогами с тем, что показаться не мог. Окончилось это, по-видимому, трагично, так как Светохна проведала о той, кто забрала сердце её итальянца.

Как они с ним поговорили, не знаю, должно быть, дошли до серьёзного столкновения, потому что от матери я узнал, что Светохна объявила войну Каллимаху.

Потом я нашёл её надувшейся у Навойовой. Увидев меня, она с акцентом сказала:

— Что же там на дворе слышно? Говорят, что Каллимах женится! Поздравляю ту, которая его возьмёт себе. Дьяволы они, эти шуты итальянцы, соблазнить и обмануть женщину, подольститься — для них ничто. То же самое ждёт и нашего короля, которого он предаст. Итальянцы славятся тем, что хитрецы… и бессовестные лгуны.

Я не мог сдержаться от того, чтобы не напомнить ей, что она недавно превозносила Каллимаха до небес.

Она разгневалась на меня за это воспоминание не впору.

— Вы не смогли понять то, — сказала она, — как я это говорила! Он плохой человек, плохой, я всегда это утверждала, но мы не дадим ему тут долго гостить на погибель нашего королевства, которое он своими советами хочет подкопать. Тут его уже узнали люди и готовят для него сюрприз. Не уйдёт отсюда целым. Король своей силой не сможет его заслонить.

С великой резкостью выговорив это, она вдруг замолчала, зайдя слишком далеко.

— Не знаю, — сказал я, — чем и перед кем он провинился, чтобы его преследовать и хотели ему отомстить. Он держится только с королём, с несколькими учёными и с паном из Рытвиан, у него много друзей, о противниках не слышно.

— Ты слепой молокосос, — воскликнула она резко, не в состоянии уже себя сдерживать. — Все знают, какие он даёт советы королю, что угрожает панам, рыцарству и их привилегиям; и хочет ввести итальянское правительство, но не дождётся! Пойдёт со стыдом прочь таким же голым, как пришёл!

Я рассмеялся, специально ей противореча.

— Король этого не допустит, — сказал я.

— Увидите! — прервала она. — Увидите! Мы таких тиранов, как итальянцы, у себя не терпим.

Говоря это, она встала и, попрощавшись, быстро ушла.

То, что она говорила, пустым вовсе не было, потому что действительно ненависть к Каллимаху, провоцируемая с многих сторон, росла.

Когда ксендз Длугош прибыл из Праги обратно, спустя несколько дней я пошёл к нему, дабы поздороваться с моим старым благодетелем и магистром. Я нашёл его ещё более грустным, больше нахмуренным, чем обычно, тяжело вздыхающим.

— Значит, у вас итальянец? — сказал он мне, без обиняков приступая. — Человек гладкий, отличный латинист, приятный женщинам, опытный льстец для панов и единственный для совета. Вы рады ему? А мои ребята? Мои ребята?

Он вздохнул и заломил руки.

— Он отучит их от страха перед Богом и стыда, потому что сам их не имеет, — сказал он, — но гладкий, но красивый, в замковых комнатах умеет красиво себя поставить, язык опытный, ума много, только…

Он не докончил и, положив мне на плечи руки, сказал:

— Он всех вас уже поймал в свои сети?

— Отец, — отвечал я, — он великий волшебник, этого никто отрицать не может. Умы хватает, но не знаю, сумеет ли приобрести сердца.

— Мои ребята? Казимир? — спросил он.

— Вдали от него, — ответил я, — а Каллимах приобрести его не старается. Его защищает набожность. Хуже с моим Ольбрахтом, потому что этот полностью к нему прицепился и у губ его висит, слушая золотые и медовые слова, которыми тот его кормит.

— То же будет и с младшими. Такое, видно, было предназначение этого королевства и рода Ягеллонов, который, хоть многочисленный, не продержится долго, когда благословения Божьего иметь не будет. Говорят, что он и короля ввёл в заблуждение, склоняя к покушению на права духовенства и рыцарства. Этим его погубит. Если хотят править, должны уважать то, в чём поклялись их отцы и они.

Потом с нежностью он начал спрашивать о королевичах.

— Хотели меня задержать в Праге, — сказал он. — Я нашёл бы там на старость покой и хлеб, и уважение людей, но сюда меня тянули моя бурса, мои костёльчики и приходы, мои начатые постройки, моя хроника и реестры. Моё сердце осталось при Академии, когда я ехал в Прагу, и не за какие сокровища мира я бы там не остался. Мои кости хотят лечь здесь, а скоро, скоро им и