Ольга Погодина-Кузмина - Герой Страница 16

– Не лезь, ваше благородие! Ступай себе, пока тебя новым крестом не наградили – деревянным!

Заячьи тулупы одобрительно подвыли главарю. Сзади кинулся на шею Долматова четвертый, крупный, одноглазый, обмотанный вокруг груди рваной шалью. Главарь завизжал:

– Ша, андола! Подрежем офицера!

Ледяным огнем блеснуло лезвие ножа, Долматов стряхнул с себя одноглазого, выхватил шашку. Рубить не стал, ударил плашмя, выбил нож. Замахнулся над тулупами. Невдалеке послышался свисток дворника.

– Бежим, братва! Полундра!

Пнув напоследок осанистого купца, грабители с топотом скрылись в темноте подворотни. Молодка в шелковом платке завыла:

– Убили! До смерти убили!

– Раскудахталась! – буркнул привычно купец, с помощью Долматова поднимаясь на ноги. Крикнул в гулкую пасть подворотни. – Ты цела, Мария?

Белое и румяное личико девушки, явившейся на свет, было мокро от слез, но губы улыбались. Застегивая крючки шубейки и оправляя шаль на голове, она глядела на Долматова темными, ярко блестящими глазами, как дети смотрят на рождественскую елку.

– Мати Всеблагая Владычица, Господь Вседержитель, Отец Небесный! – причитала молодка, отряхивая доху купца от снега. – Прости нам согрешения вольные и невольные… Спаси и сохрани, даруй прощение по грехам нашим!

Купец чинно, в пояс, поклонился Андрею Петровичу.

– Благодарствуйте за помощь, ваше высокоблагородие. К заутрене шли, за сына помолиться… Сын у меня хворает. Мы сами из купечества, лавки держим, трактир. Вот жена моя, Настасья, век Бога молить за вас будет… А это дочь, Мария. Не побрезгуйте знакомством.

Офицер поклонился в ответ.

– Лейб-гвардии Конного полка штабс-ротмистр Долматов.

– А по батюшке как прикажете? – вскинулась молодка.

– Андрей Петрович.

– Век буду молить за вас Отца Небесного и предстателя Андрея Первозванного! И ты молись, Машенька. Руки целуй спасителю нашему!

Купеческая дочка склонила румяное личико, колени ее подкосились, словно она и в самом деле хотела поцеловать у Долматова руку. Офицер поднял девушку, чувствуя, что она все еще дрожит от потрясения.

Явился к шапочному разбору дворник, купчиха снова взялась причитать, осеняя себя крестным знамением, купец обстоятельно описывал детали происшествия. Долматов сообщил дворнику адрес своей гостиницы.

Он направился вдоль по улице, дойдя до угла, обернулся. Купеческая дочка Маша глядела ему вслед.

Глава 13

Ефим

На целковый, полученный от молодого офицера, Ефим Щепкин снарядился ехать к себе на родину, в Тульскую губернию. На войне часто он вспоминал родные места – жирную весеннюю пашню, по которой неспешно выхаживают грачи, важные, как царские сановники, тихую речку, в которой ловились толстые икряные щуки и большеротые окуни. Представлял, как вернется домой веселым героем, каких рисовали в газетах – с гармошкой, в медалях, с кудрявым чубом. Как поднимется на гору, где стояла его деревня, и увидит далеко вокруг распаханные поля, черные от навоза дороги, разбросанные по склону большого оврага слободы и мельницы. И хотя оставила его война безвестным калекой, а вместо кучерявости рваный картузишко натер на лбу проплешины, но все же тянуло его к родной земле. Сосала тоска, которую хоть раз испытывал всякий русский человек.

Родители его давно померли, но жив был богатый дядька, лавочник, державший в долгу половину большого села. Ефим надеялся, что дядька примет его в дом – какой ни есть, а своя кровь, хоть увечный, а все же работник. Они, щепкинские, порода двужильная, даром хлеба есть не будет.

Выносливость да смекалка не раз спасали Ефима от гибели на войне. Как поднимут взвод в атаку, он побежит, да упадет вместе с раненым, чужой кровью измажется, вроде как тоже пулей сражен. Отлежится, а к ночи выползет к своим. Окоп себе рыть снарядился глубоко да узко, как щель. Как полетят снаряды, Ефим в глину зароется, глиной станет. Земля вокруг дрожит, клокочет, словно каша в котелке, а ему ничего, спасался. Как стали отступать, на марше тоже обстреливали, даже по ночам. Бомбы бросали с дирижаблей и с аэропланов. Ефима лес укроет, бывало, и канава выручит – чужая, а все земля. В глину ляжет, глиной станет. А глядишь, поднялся живой.

Не брала его война, и пострадал он не от вражеских снарядов. Уже под Ригой бригада артиллеристов поднимала орудие в горку, и что там у них случилось – то ли лошади не сдюжили громадного веса, то ли постромки порвались, а только гаубица назад покатилась. Другие отскочили, а Ефим не поспешил, раздавило ему левую ступню.

В госпитале лежал недолго, как кости начали срастаться, доктор признал Ефима Щепкина негодным к дальнейшей службе и выписал ему полное увольнение. Садись на поезд до Петрограда, а там ступай на все четыре стороны.

В Петрограде покрутился он возле армейских складов, у воинских частей. Везде спрашивал, нет ли какой должности. Да все места при кухнях, при раздачах были заняты. Мордатые повара, выплескивая помои на жирную землю, только смеялись над ним. «Нашелся умник! Ступай, парень, откуда пришел».

Потерся у кабаков, возле ресторанов. Искал места, заодно просил милостыню у чистой публики. Подавали. Швейцары гнали от дверей, зато у черного хода судомойка, бывало, вынесет хлебных корок, костей с объедками мяса, а то и плошку щей. Порой угощали ветерана разгульные люди. Сыт был, копейка водилась, да только намыкался стынуть на ветру, спать по ночлежкам. Больную ногу выкручивало, дергало, свербило под мокнущей тряпицей, словно проворачивали ее через котлетную машинку, которой в первоклассных заведениях приготавливали из мяса фарш.

И все же Ефим рад был и этой боли, и объедкам, и веселым ночлежным людям, ворам и душегубам, которые рассказывали по ночам сказки то жуткие, то смешные. Это была жизнь, а война помнилась ему как всеобщее ожидание смерти, будто жутковатое писание про пещных отроков. Трех ребятишек посадили в горящую печку, а не сгорели они только заступничеством Пресвятой Девы.

Сам Ефим не был человеком богомольным. Пожив подле офицеров, он отстал от деревенских привычек, в церковь не ходил, отвык. Видел, как другие солдаты в окопах клали кресты, молились, слушали божественные разговоры старичка-старообрядца. Один носил на груди газетную вырезку с иконы Ченстоховской Божьей Матери. Да только и этих всех, и ченстоховца, и старичка поубивало как мух, а он, Ефим, остался жив.

Иногда в ночлежке, почесывая ногу под тряпицей, он задумывался, почему те, люди хорошие и угодные Богу, сгорели в пекле войны, а он, пехоты рядовой, ни рыба ни мясо, остался на земле продолжать свой путь. Думал, нет ли в этом скрытого смысла, не потому ли они ушли, что все необходимое поняли о жизни, а ему еще требуется что-то постичь. Но затем вспоминал он других погибших, совсем молодых: безусого прапорщика или двух близнецов, крестьянских парней, всякую шутку или непонятное им слово встречавших дружным гоготом, сразу после прибытия убитых в одном бою. Что уж такого они могли понять про жизнь, которая для них едва началась? И Ефим раз за разом приходил к мысли, что не погиб он лишь по счастливой случайности да благодаря своей прирожденной хитрости.

За месяц блуждания по Петрограду медных денег у Ефима уж скопилось порядочно, до пяти рублей, их он спрятал в подкладку шинели. Целковый зашил в пояс. С бумагой, полученной в госпитале, напросился в санитарный поезд. Но состав доехал только до Царского Села, там пошел на запасной путь.

В Царском Ефим зазевался на золотые купола, замешкался на дороге, и его стегнул нагайкой проезжавший казак. Крестьянин, продавший сено, взял его к себе в телегу и довез до своей деревни. Места эти были знакомы Ефиму, тут неподалеку перед войной стоял на маневрах гвардейский полк, где он служил при кухне. Он часто вспоминал то время – сытное, веселое. Вспоминал, как чистил котлы, ложкой выскребая со дна пригар похлебки или сладкой пшенной каши. Как весело было прислуживать на пикниках. Подал, накрыл да полеживай на травке. Или допивай шампанское из бокалов. А не то пой песни вместе с офицерами: «Стройся, гвардия, рядами, гренадеры, строй каре!»

Деревня, в которую завез Ефима мужик, тоже была ему знакома. Неподалеку озеро. У этого озера штабной офицер поставил Ефиму на голову яблоко и хотел было стрелять из пистолета. Помешал ему гвардии кавалерист, шибко похожий на того, который возле трактира подал Ефиму целковый. Впрочем, лица офицеров в памяти Ефима все сливались в одно, а то довоенное лето порой мнилось и не бывшим вовсе.

Крестьянин, пока вез Ефима, рассказал, что двух его старших сыновей-работников тоже забрили в солдаты, что сам он видал не раз и царицу, и сибирского колдуна Гришку Распутина. Рассказал и о том, что нынче вокруг их деревни стали пошаливать лихие люди. Ефим напросился к нему ночевать в сенной сарай, но уснуть все не мог, ворочался на сене, слушал, как пробегают по стенам мыши.