Мика Валтари - Наследник фараона Страница 16

— Следуйте за мной, — сказал он, — следуйте за мной вы все по новому пути, ибо истина открылась мне.

Мы вместе с ним прошли к носилкам, хотя Хоремхеб пробормотал про себя:

— Истина в моем копье.

Носильщики рысью пустились к пристани, где нас ожидала лодка. Мы возвратились так же, как и пришли, никем не замеченные, хотя люди толпились у дворцовых стен.

Нам разрешили войти в покои наследника, и он показал нам большие критские кувшины, на которых были изображены рыбы и другие существа. Доложили, что царица-мать вдет приветствовать его, так что он позволил нам удалиться, обещая, что не забудет нас обоих. Когда мы вышли, Хоремхеб сказал мне недоуменно:

— Я в растерянности. Мне некуда идти.

— Оставайся здесь с легким сердцем, — посоветовал я. — Он обещал вспомнить о тебе, и хорошо, если ты будешь под рукой, когда это случится. Боги непостоянны и забывчивы.

— Остаться здесь и увиваться вокруг него вместе с этими ловкачами? — спросил он, указывая на придворных, толпившихся у двери наследника. — Нет, у меня есть веская причина для беспокойства, — угрюмо продолжал он. — Что станется с Египтом, правитель которого боится крови и считает, что все народы, и языки, и цвета кожи имеют одинаковые достоинства? Я рожден воином, и чутье воина подсказывает мне, что эти взгляды сулят беду такому человеку, как я.

Мы расстались, и я предложил ему справиться обо мне в Обители Жизни, если ему когда-нибудь понадобится друг.

Птагор, раздраженный, с воспаленными глазами, ждал меня в нашей комнате.

— Тебя не было, когда фараон испустил дух на рассвете, — проворчал он. — Тебя не было, а я спал; и ни один из нас не был там, чтобы увидеть, как душа фараона вылетела из его ноздрей прямо к солнцу, как птица.

Я рассказал ему о том, что произошло этой ночью, и он поднял руки в величайшем изумлении.

— Да сохранит нас Амон! Значит, новый фараон сумасшедший?

— Не думаю, — с сомнением сказал я. — Полагаю, он познал нового бога. Когда его голова прояснится, мы, быть может, увидим чудеса в земле Кем.

— Упаси нас Амон! Налей-ка мне вина, ибо моя глотка суха, как придорожная пыль.

Вскоре после этого мы были под стражей доставлены в помещение Дома Правосудия, где хранитель печати зачитал нам указ из кожаного свитка и сказал, что, поскольку фараон не выздоровел после вскрытия черепа, мы должны умереть. Я взглянул на Птагора, но он лишь улыбнулся, когда палач выступил вперед со своим мечом.

— Пусть тот, кто останавливает кровь, уйдет первым, — сказал он. — Он спешит больше, чем мы, ибо его мать уже готовит ему гороховую похлебку в Западной Земле.

Тот, кто останавливал кровь, тепло попрощался с нами, сделал священный знак Амона и робко опустился на колени перед кожаными свитками. Палач описал мечом большую дугу над головой осужденного, так что меч просвистел в воздухе, но сразу же остановился, как только лезвие коснулось его затылка. Но тот, кто останавливал кровь, повалился на пол, и мы решили, что он упал в обморок, ибо на нем не было ни малейшей царапины. Когда пришел мой черед, я без страха опустился на колени, палач рассмеялся и коснулся лезвием моей шеи, даже не стараясь меня испугать. Птагор полагал, что при его маленьком росте ему не обязательно становиться на колени, и палач так же взмахнул мечом над его шеей. Так мы умерли, приговор был приведен в исполнение, и нам дали новые имена, вырезанные на массивных золотых кольцах. На кольце Птагора было написано: «Тот, кто похож на Обезьяну», а на моем — «Тот, кто Одинок». Затем золото, подаренное Птагору, было взвешено, как и мое, и мы были облачены в новые одежды. Я в первый раз в жизни надел складчатое платье из царского полотна и тяжелый воротник, украшенный серебром и драгоценными камнями. Когда слуги попытались поднять того, кто заговаривал кровь, и привести его в чувство, оказалось, что он мертв как камень. Я видел это собственными глазами и могу поручиться, что так оно и было. Но почему он умер, не знаю, быть может, просто от страха. Как бы он ни был прост, но человек, который может остановить поток крови, не такой, как другие люди.

С этого времени, считаясь официально умершим, я не мог подписывать свое имя Синухе, не добавляя «Тот, кто Одинок», и при дворе меня должны были называть только этим именем.

2

Когда я возвратился в Обитель Жизни в новых одеждах и с золотым кольцом на руке, учителя склонились передо мной. Все же я был еще учеником и должен был написать подробный отчет об операции и смерти фараона, удостоверив его своим именем. Я потратил на это много времени и закончил описанием того, как душа фараона вылетела в образе птицы из его ноздрей и направилась прямо к солнцу. Позже я получал удовлетворение, слушая, как мой отчет читают людям в каждый из семидесяти дней, в течение которых тело фараона подготовлялось для бессмертия. В продолжение этого траурного времени все увеселительные дома, винные лавки и таверны в Фивах были закрыты, так что купить вино и послушать музыку можно было, только проникнув туда с черного хода.

Когда истекли эти семьдесят дней, я узнал, что теперь я квалифицированный врач и могу открыть практику в любой части города по моему выбору. Если же, с другой стороны, я захотел бы продолжать занятия в той или иной специальной области, например, среди дантистов, ушных врачей, акушеров или хирургов, или же предпочесть любой другой из четырнадцати различных предметов, которым обучали в Обители Жизни, то мне стоило только выбрать. Это был особый знак благоволения, свидетельствующий о том, как щедро награждает Амон своих слуг.

Я был молод, и занятия в Обители Жизни больше не поглощали меня. Я был захвачен фиванской лихорадкой, жаждал богатства и славы. Мне хотелось использовать свою теперешнюю популярность среди людей. На полученное мною золото я приобрел домик на окраине аристократического квартала, обставил его по своим возможностям и купил раба — тощего парня с одним глазом, но вполне подходящего для меня. Его звали Капта. Он уверял меня, будто мне очень повезло, что у него один глаз, ибо теперь он сможет рассказывать моим будущим пациентам в комнате ожидания о том, как он был совершенно слеп, когда я купил его, и как я частично вернул ему зрение. Стены моей приемной комнаты были разрисованы картинами. На одной из них Имхотеп Мудрый, покровитель врачей, был изображен поучающим меня. По обычаю, я был нарисован маленьким в сравнении с ним, но под картиной была надпись, гласившая: «Мудрейший и искуснейший из твоих учеников — Синухе, сын Сенмута, Тот, кто Одинок».

Другая картина изображала меня приносящим жертву Амону, так что можно было видеть, как я его почитаю и завоевать доверие моих пациентов. На третьей же великий фараон взирал на меня с небес в образе птицы, тогда как его слуги отвешивали мне золото и облачали меня в новые одежды.

Я поручил Тутмесу написать для меня эти картины, хотя он не был официально признанным художником и его имя не было занесено в книгу храма Пта. Но он был моим другом, и благодаря его искусству те, кто смотрел на его картины в первый раз, поднимали в изумлении руки, говоря: «Вправду он внушает доверие, этот Синухе, сын Сенмута, Тот, кто Одинок, и несомненно, вылечит всех пациентов благодаря своему искусству».

Когда все было готово, я уселся поджидать больных. Я сидел долго, но никто не пришел. Вечером я отправился в винную лавку, ибо у меня было еще немного золота и серебра, оставшихся от подарка фараона. Я был молод и воображал себя умным врачом; будущее не внушало мне никаких опасений, и я пировал вместе с Тутмесом. Мы громко обсуждали дела Двух Царств, ибо везде — на рынке, перед домами купцов, в тавернах и увеселительных заведениях — такие вопросы оживленно обсуждались всеми в это время.

Все происходило так, как предсказывал старый хранитель печати. Когда тело великого фараона было подготовлено к вечной жизни и отнесено на место покоя в Долину Царей, где двери гробницы были запечатаны царской печатью, царица-мать поднялась на трон, держа в руках плеть и жезл. На ее подбородке была борода, как олицетворение верховной власти, и ее талия была подвязана львиным хвостом. Наследник еще не был коронован, и говорили, что он желает очиститься и выполнить религиозные обряды для богов перед тем, как принять власть. Но когда царица-мать отставила старого хранителя печати и оказала Эйе, безвестному жрецу, честь находиться одесную ее, так что он превзошел по рангу всех знатных людей Египта, тогда храм Амона загудел как пчелиный улей; появились дурные предзнаменования, и царские жертвоприношения проходили неудачно. Жрецы толковали множество странных сновидений, приснившихся людям. Ветры изменили направление противно всем законам природы, и в течение двух дней дождь лил на земли Египта. Товары, оставаясь на пристанях, портились, зерно гнило. Вода в некоторых прудах на окраинах Фив превратилась в кровь, и многие ходили посмотреть на это. Но люди все же не были испуганы, ибо такое случалось во все века, когда жрецы были разгневаны. Несмотря на беспокойство и множество пустых разговоров, наемники в казармах — египтяне, сирийцы, негры и шарданы — получали щедрые подарки от царицы-матери и сохранялся полный порядок. Могущество Египта было бесспорно; в Сирии оно поддерживалось с помощью гарнизонов, и принцы Библоса, Смирны, Сидона и Газы, которые провели детство у ног фараона и выросли в золотом дворце, оплакивали его как родного отца и писали царице письма, в которых называли себя пылью под ее ногами.