Алексей Хлуденёв - Олег Рязанский Страница 16

— Скусно запахло! — часа два назад говорил Федот, подбрасывая в костер сухого конского помета. — Горяченькой-то кашкой!

Костерок разложили небольшой: экономили дрова и хворост на тот случай, если московиты подойдут не ныне и придется заночевать в поле вновь. Карп и Федот хлопотали у костра несуетно, слаженно. В эти два-три дня, пока собирались на войну, и особенно в походе, они сдружились ещё крепче, чем прежде.

— А наголодяк-то кто воюет? — помешивая длинной ложкой в котелке, вторил Карп. — Сытым и умирать, коль придется, легче.

Карп подхватил голыми руками котелок и поставил его на обитый железом деревянный щит.

— Даст Бог — не придется. Пальцы-то не обжег?

— Не, они не успели обжечься. Воронье-то раскаркалось! Не накликали бы беды!

Присели на треноги из кольев, связанных веревкой. Сначала съели кашу, затем Карп, обделяя себя, разломил рыбу на неравные куски. Как раз в эту минуту из Переяславля Рязанского привезли на санях доспехи.

— Эй, посоха, налетай! — крикнул княжой слуга, доставивший добро из оружейного двора. (Крикнув, он поморщился).

Тотчас повозку тесно окружили пешцы, подойдя от своих шалашей и костров. Федоту достался старый круглый деревянный щит, обшитый кожей. Середину щита украшала металлическая бляха. С удовольствием Федот обстукивал его костяшками пальцев. Княжой слуга, морщась, спросил кисло:

— Ай недоволен — стучишь да оглядываешь? А то другому отдам!

— Бог с тобой, православный! — ответил Федот. — Да хоть бы ты и подсолнух заместо щита мне дал — и то был бы доволен! А ты, случаем, не зубом ли маешься? Зубом? А то, коль надо — выдерну! Клещики у меня с собой, православный…

Получив согласие, Федот извлек из лыкового кошеля клещи и кусочек пакли и велел больному помочиться на нее. Зуб выдернул в мгновенье ока, как заправский лекарь. Заткнул вонючей паклей окровавленное межзубье.

— Ишь ты! — подивился больной, радуясь затихающей боли. — Так, можа, и лошадь мою подкуешь? Оторвалась на мосту подковка.

— А лошадь, браток, я подкую, — отозвался Карп, доставая из своего кошеля новую подкову с восемью дырочками и тремя шипами, молоток и подковочные, похожие на костыли, гвозди.

Пока четверо дюжих пешцев связывали коню передние ноги и держали его, а Карп приколачивал подкову, затрубила труба. Ополченцы спешно построились. Окруженный воеводами князь, в червленой епанче, ехал от сотни к сотне шагом и подбадривал ратных, называя их братьями и призывая стоять за отчину и дедину. "Биться, сколько Бог помочи даст", — наказывал он. Даже и не наказывал — просил. Иногда останавливался возле кого-нибудь из ратных и спрашивал о чем-либо. Остановился и перед Карпом, заметив в его руках не трехгранное, как у большинства, копье, а четырехгранное, как у московитов. Спросил, сам ли отковал пику. Пешец ответил: да, сам. Не отец ли наставил? Отец.

— Добро, — оценил князь. — И впредь куй только четырехгранные. Они легче пробивают доспехи. А где твой молодший брат?

— Молодшего батюшка откупил.

Князь поднял брови — был удивлен таким поступком кузнеца Савелия. Прежде этот почтенный горожанин не посягал на обычаи и традиции. Конечно, дело родителя, кого из сыновей послать на брань, а кого откупить. И все же слышать такое князю неприятно: нарушение обычаев подданными к хорошему не приводит, а лишь колеблет прочность положения всего государства. Князь поехал дальше, подбадривая воинов. Казалось бы, короткая встреча с молодым кузнецом уже выветрилась из его памяти, но когда он приблизился к конному отряду, вооруженному арканами, то вдруг вновь вспомнил о Карпе.

Вид арканщиков, державших в руках шесты с волосяными петлями, озаботил его ещё больше, чем вчера, во время переправы через реку Павловку. Уж очень бросалась в глаза бедность такого вооружения. Зря, зря он пошел на поводу у Софония Алтыкулачевича. Но что делать? Софоний ведь тоже затеял эти арканы не от жиру. Как град Переяславль беднее града Москвы, так и рязанские воины беднее московских. Московские князья богатели сказочно год от году (вместе с ними жировала и вся Москва), а почему — загадка. Потому ли, что тамошние правители давали льготы переселенцам, по пять лет не брали с них налогов — и это притягивало к ним людей соседних княжеств? Потому ли, что в Москве пребывал со своей кафедрой русский митрополит, тем самым упрочивая её положение? Или потому, что татарве до Москвы было труднее дотянуться, чем до Рязани, и Москва реже подвергалась опустошению?

Как бы там ни было, но богатство давало Москве и силу. И вот ведь до чего засвоевольничали московские правители: говорят, даже намереваются отчеканить свою монету, по примеру Золотой Орды. А ведь Орда не разрешает русским князьям заводить свои монетные дворы… Впервые об этом Олег Иванович услышал от боярина Афанасия Ильича. И когда услышал, то, скорее из честолюбия, чем из реальной возможности, помыслил не отстать в таком деле от Москвы и самому отчеканить свою, рязанскую, монету. Помыслил — но вслух не стал высказывать. Дерзка была мысль! Надо ещё походить вкруг нее, обголтать, выхолить и уж потом, созревшую, как стяг или хоругвь, выставить на всеобщее обозрение. Думалось, не год и не два ещё потребуется решиться на такое. Может быть, даже и испросить разрешения у нынешней правительницы Золотой Орды — хатуни Тулунбек…

И вот теперь, при виде жалкого вооружения одного из своих конных отрядов, с болью напомнившего ему о бедности Рязанской земли, Олег Иванович отчетливо понял: он недостаточно деятелен; он упускает время и инициативу, чтобы выйти наперед Москвы… Быстро оглянулся — первым ему на глаза попался Глеб Логвинов.

— Приведи ко мне Карпа, сына железных дел мастера Савелия…

Скорый на выполнение приказаний князя, стольник пришпорил коня галопом поскакал к пешцам. Выкатив на Карпа глаза, крикнул:

— К государю — живо!

Карп замешкался — не понимал, для чего вдруг он потребовался князю, да ещё так спешно… Не разыгрывает ли его стольник?

— Живей, сукин сын! — и Глеб замахнулся плеткой. Уклонясь от удара, пешец перехватил плеть и дернул. Кнутовище из рук стольника выскользнуло. Ощерясь и вытягивая из ножен саблю, Глеб поднял было на дыбы коня, но стоявший рядом с Карпом Федот, прикрывшись щитом, наставил на взъяренного всадника копье. Глеб опомнился. Придержал коня, саблю вдвинул в ножны.

— Ступай, тебе говорят. Сам князь зовет…

Карп шел, небрежно похлопывая кнутовищем по полам своего тягиляя. Походка его была уверенная, спокойная, будто он шел по своему двору, не думая о предстоящем бое. Стольник, сопровождая его, не требовал, а просил вернуть ему кнут. Сзади шел Федот с копьем наизготовку. На лице князя невольно проснулось любопытство, оно оживилось.

— Карп, верни хозяину плетку, — велел он, — а впредь, коль тебя обидит, не возвращай. (Карп кинул кнут — стольник ловко подхватил его на лету концом изогнутых ножен.) Известен ли тебе способ чекана монет?

Стоявшие рядом воеводы переглянулись. Им был хорошо ведом беспокойный характер князя, но чтобы о каких-то монетах здесь, на поле боя?..

— Нет, государь, неизвестен. Внове мне это… Но коль будет заказ…

— После победы (твердой интонацией выделил эти слова — в победе не сомневался и никто не должен сомневаться) велю тебе чеканить нашу рязанскую монету. Без своей монеты как нам разбогатеть? Она, как блоха, будет скакать по карманам купцов и мастеровых и понуждать их пошевеливаться.

Воеводы засмеялись, весело оскалил зубы Карп. Князь тоже улыбнулся. Теперь лицо его, озабоченное, суховатое, стало открытым, доверчивым. Глеб же Логвинов, все ещё не остудясь после испытанного им чувства унижения, крикнул:

— Осударь, не доверяй ему! Горд не по званию!

Князь — как бы не расслышав стольника:

— Вот тебе, Карпуша, оберег от меня, — он засунул руку в привязанный к поясу кожаный мешочек и, извлекши золотой крестик, протянул его пешцу. Бейся с врагом смело, но умеючи. Береги себя!

Приняв из рук князя оберег-талисман, перекрестясь и поцеловав его, растроганный Карп низко поклонился. Князь, все ещё детски улыбаясь, словно не он, а ему дали подарок, отправился дальше, вновь постепенно озабочиваясь и становясь деловым. Карп вернулся в строй. Пешцы окружили его, трогали руками подарок, а Федот, как и недавно Карп, поцеловал его.

Сражение произошло в тот же день, 14 декабря 1371 года. В ту самую минуту, когда воины обеих сторон уже разозлили друг друга взаимными словесными перепалками, раззадорились и наступила тревожно-молитвенная сосредоточенная тишина, предваряющая сступление полков, князь Олег проехал вдоль промежуточной полосы, разделявшей передовые отряды войск на расстоянии полета стрелы. Согласно поверьям, подобное промежуточное пространство было роковым, оно таило в себе нечто страшное, нечто неизвестное, замогильное, вступать в которое до начала боя считалось делом безумным — безумца, осмелившегося вступить в роковую черту, постигнет смерть в час боя.