Мария Сосновских - Переселенцы Страница 16

ПОЖАР

Стояла страшная сушь, урожай погибал. Полевые работы затянулись – пшеница была такая, что под серп не шла; кое-где по полям ползали на коленках и рвали ее руками. Замаячил скорый голод…

Все прядеинцы ушли в поле, и в избах не было почти никого, когда стряслась самая страшная деревенская беда – пожар. Оставшиеся без присмотра ребятишки Федора Кузнецова играли одни дома. Николка позвал Аленку в амбар:

– Гляди, Аленка, тут хомяк в ловушку попался!

И правда – в углу амбара бился и пронзительно пищал в ловушке здоровенный голохвостый хомяк*.

– Неси живей тятькины рукавицы да ящик из-под гвоздей – тот, у которого крышка задвигается! – командовал Николка.

Скоро хомяк был водворен в ящик.

– А сейчас казнить его станем, все равно, как тетку Федосью сказнили бы, которая маму убила…

Ящик с хомяком принесли в баню. Из загнетки набрали красных углей. Положили в каменку бересты, щепок и раздули угли. Береста загорелась жирным, чадящим пламенем. Следом взялись огнем и щепки.

– Давай его сюда, мы его сейчас живьем поджарим!

Николка рукой в рукавице взял хомяка за хвост и стал держать над огнем. Шерсть вспыхнула, остро завоняло паленым… Хомяк, изогнувщись, вырвался и шмыгнул из дверей бани в пригон, словно горящий факел.

Сухая подстилка в пригоне вспыхнула, как порох. Пламя с пригона переметнулось на дом, потом – на соседний… Пожар распространялся с быстротой молнии: на беду, день был ветреным. Сгорела изба самогонщицы Агапихи и еще несколько домов.

Игнат Кузнецов работал в поле неподалеку, но когда он примчался домой, все было кончено: крыша его избы уже провалилась. В огне погибла парализованная старуха-жена, сгорел на привязи Лыско. Дом Федора уже догорал.

Двенадцать домов в Прядеиной сгорело в этот день, сгорело дотла. Огонь пожара, подгоняемый ветром, дошел до оврага и там, наконец, потух.

Николка и Аленка остались в живых. До смерти перепуганные тем, что они натворили, ребята убежали на гумно и спрятались в овине, где целыми и невредимыми пересидели страшный пожар.

Дедко Евдоким с бабкой, слава Богу, за оврагом жили. После пожара старики приютили в своей избушке мать прядеинского старосты Ивана Прядеина. Спасая домашнее имущество и маленьких внучат, она сильно обгорела. Дедко Евдоким со своей старухой лечили ее, как могли, травами, мазями и наговорами, но больной становилось все хуже. На четвертый день мать старосты умерла в страшных мучениях.

Бабка Евдониха крестилась, приговаривая:

– За грехи нас Господь наказывает, безвинная душа мстит нам за то, что истинного убивца выгораживали… Покойник-то, он у ворот не стоит, а свое выводит!

Кумушки на лавочках судачили:

– И год-то нынче засушливый и неурожайный выдался, да еще – на тебе, пожар! Ведь двенадцать хозяйств погорело, двенадцать семей без крова осталося…

– И не говори, кума! Верная присказка: уж пришла беда, дак отворяй ворота!

– Прогневили мы Бога, прогневили… молебен отслужить надобно!, – качали головами седые старики.

Вскоре съездили в Киргу, привезли иконы, попа и отслужили молебен. После молебна всем миром принялись ставить погорельцам избушки и конюшни. Но первой из погорельцев стала сама строиться самогонщица Агапиха. Алимпий, который после смерти кузнеца Агапа уже много лет был ей законным мужем, в хозяйстве был, как говорится, так – пришей-пристебай: Агапиха правила всем сама, и получше иного мужика.

Лизавету, единственную свою дочь, она замуж не отдала, а взяла в дом зятя, работящего молчаливого парня из бедной многодетной семьи. Так у нее стало два своих мужика-работника, да еще наняла работников со стороны. Новый дом Агапихи, построенный для нее мастерами из Ирбитской слободы, получился лучше прежнего, как и подобает денежному человеку.

В деревне говорили, что богатая Агапиха дома деньги никогда не держит, а всю наличность отдает под проценты богатому купцу из той же Ирбитской слободы.

А со стороны погдядеть – Агапиха в деревне имела только то, что имели и другие прядеинцы. И прежний дом у нее был такой же, как у всех, разве что задняя половина с отдельным ходом частенько служила кабаком, а если наведывалось волостное начальство, кабак становился горницей. Кроме домотканых настольников и половиков в дому у нее ничего не было. Иногда к ней вдруг приходили или приезжали незнакомые люди, жили, работали, потом так же внезапно исчезали.

Что мать, что дочь были одинаковы скрытными и недоверчивыми, о своих делах они говорить не любили. Обе прослыли умелицами варить крепчайший первач, который, только поднеси горящую спичку, вспыхивал голубым пламенем. Варили и кумышку разных сортов, а какого хочешь пива – тут уж лучше Агапихи ищи, да не найдешь! И если в деревне у кого была свадьба, крестины или еще какое торжество, все шли к ней. За услуги она брала недешво, но самое вкусное пиво или брагу в деревне никто сварить не мог, как ни старался; она знала много разных трав и кореньев, которые клала в пиво и брагу. Она умела варить пиво и брагу на меду, на изюме, на разных кореньях. По праздникам или на помочах мужики допьяна напивались одним только пивом.

Постоянных работниц на своем подворье она держала только двоих, которые жили у нее уже много лет, – глухонемая баба неопределенных лет с мужским обличьем да старуха Фекла, которая всегда ходила в черном и не любила много говорить. Да и вообще в дому никто не любил попусту точить балясы. В глаза Агапиху называли Марина; некоторые вспоминали ее отчество Ивановна, а позаглаза называли по первому мужу.

Недород и пожар, обрушившиеся на деревню, ничуть не повредили винной торговле, она шла полным ходом. Самогон она стала продавать дороже, но от покупателей не было отбоя. Отходы от самогона шли на корм скоту; на подворье держали много свиней, и зимой в Ирбитскую ярмарку возили свиные туши целыми возами. Ранними утрами из пригона доносился визг на всю деревню, и народ смеялся: "У Агапихи-то свиньи с самого рассвету поют: знать-то, они у нее вечно пьяные! – ха-ха-ха!".

Деревня Прядеина быстро разрасталась, земля и покосы стали отдаляться. Василий с Гришкой распахали десятину целины у лесной избушки. Несмотря на засуху, хлеб на новине* все же вырос.

Каждый год ездили они косить сено в том месте, где поставили избушку, когда спасали скот от сибирской язвы, жили вместе с Афанасием в лесу. Сейчас у них образовалась своя заимка.

Афанасий тоже распахал на заимке полоску, но он был уже в годах и от тяжелой работы теперь мучился грыжей. Зима была очень голодной; с демидовских заводов в Зауралье по санному пути потянулись вереницы хлебников. Хлеб стал очень дорогим, но изголодавшиеся люди были готовы платить любую цену.

Елпановым, однако, удалось продать немало хлеба, получить большой барыш, и в будущем году они решили распахать на заимке земли вдвое больше прежнего.

Афанасий с Иванком от заимки отказались: решили, что дело это не стоит далекой езды, и Елпановы стали хозяйничать одни. Петр становился взрослым, он все больше и больше вникал в дело.

Сначала на паях с Коршуновым, а потом и один Василий Елпанов стал торговать скотом. Осенью по деревням он накупал рогатого скота и лошадей, и когда набиралось достаточное количество, гнал гурты коров и косяки коней в Тагил, Алапаиху или в Невьянск. Быть прасолом, как известно, дело хлопотное; торговать хлебом намного проще, и Василий с Петром по возможности стали подторговывать рожью, ячменем, а то и пшеницей.

Весной Елпановы наняли еще двоих работников (тоже, видимо, из беглых) и поселили их на заимке. В тот год на заимке посев был в три раза больше и дал обильный урожай. Молотить решили там же, пришлось строить завозню под хлеб и конюшню для молодняка. Постепенно Елпановы стали владельцами двух хозяйств – дома и на заимке.

СОЛОМИЯ С КУЛИКОВСКИХ ХУТОРОВ

У Василия Елпанова вошел в жениховскую пору сын Петр. Он поднялся ввысь – стал выше отца на целую голову и раздался вширь. На загляденье статный парень выровнялся, косая сажень в плечах. Работа в кузнице и по хозяйству закалила его.

Лицом Петр больше походил на мать: густые темно-русые, почти черные волосы, такие же, как у матери, карие глаза с черными соболиными бровями. Его уважали за трудолюбие и ум. В парнях семнадцати-восемнадцати лет он никогда, как некоторые сверстники, не бегал по праздникам вдоль деревни с колом… Петр никогда ни с кем не вздорил и не дрался, хотя имел недюжинную силу: во время игрищ на спор гнул гвозди и подковы, любил бороться на кругах, петь и плясать.

Но больше всего любил Елпанов-младший лошадей, бега и скачки и часто сам участвовал в них. Перед зажиточными мужиками Петр уважительно кланялся, сняв шапку.

Хорош у Елпанова сын вырос, всем взял: и умен, и красив, и силой Бог не обидел, и со старшими почтительный. В эту осень Петру подошло время призыва в солдаты, но как единственный сын у родителей на цареву службу он не попал и остался дома. С Петрова дня ему пошел двадцать первый год – самая пора жениться.