Галина Петреченко - Князь Олег Страница 16

— Вовсе не запоздалого, — проворчал Власко, зная, о чем думает бывший друг и советник его покойного отца. — Я думу держу такую: незачем нам более держать чужую воинскую силу! Свою пора иметь! Своих мужиков надо ратному делу обучать! — горячо доказывал свою правоту Власко и тоже распоясал перегибу, подбитую лисьим мехом.

— Полюдушка, мы с тобой сколь клич кликали по мужикам-то нашим, не помнишь? — спросил умный, с узким лицом посол и проследил взглядом за Власко.

— Как не помнить! Все окраины изъездили, все болота обошли, все тропиночки лесные протопали! Не ведаешь ты, Власко, своих словен! Вой из наших мужиков только тогда хорошие получаются, когда враг у ворот стоит! Вот тогда наш мужик бьется со врагом, аки дракон! — горько воскликнул Полюда, обрадовавшись, что наконец-то появилась возможность предупредить будущего посадника от его лихих дел.

Власко съежился. Правда была в словах послов отчаянная, острая, она резанула гордого словенина по сердцу, как опасная секира, но надо было найти немедленно ответное слово старым, мудрым послам и советникам новгородского веча, иначе не видать Власко стола посадника.

— Наших мужиков повсеместно учить надо любви к ратному делу, — тихо и убежденно сказал он и повторил еще раз: — Учить любви к ратному делу надо! Иначе всю жизнь в дураках ходить будем! То одна рать придет нас защищать и обирать заодно, то другая, а там, глядишь, для потомства и земли словенской не останется! — угрюмо проговорил Власко, и Домослав с Полюдой почувствовали, что Гостомыслов отрок уже нынче видит себя на новгородском вече, защищающим свои думы перед всем советом свободных людей края.

— Это хорошо, сынок, что ты душой о нашей земле болеешь, — осторожно похвалил Власко Домослав, но потом беспощадно добавил: — Скажу более, дорогой Власко, что ежели на вече, как только ты выложишь свои думы всему нашему люду и тут же клич бросишь: «Кто на варязей пойдет со мной под моим началом?», то. я уверен, да, за тобой пойдут, как уже шли, и толпа соберется немалая, но успех от твоей потехи будет только на седмицу.

— Почему? — вскипел Власко. — Мы биться умеем!

— Не более трех дней и трех ночей! — отрезвляюще остановил его Полюда.

— Да полноте вам! — с негодованием закричал на послов Власко и стал доказывать свое: — Да коли словене были бы плохие бойцы, то почему все византийские цари испокон веку нанимают наши словенские роды к себе в охрану, на военную службу и даже патриархов охранять!

— Да, отдельными родами, где много мужиков, наших словен выгодно брать. Они кровно заинтересованы в победе, и брат за брата стоят насмерть в бою. Это ведают все! Но, Власко, ты посмотри на остальных словен, — призвал к разуму Домослав сына своего покойного друга. — Одни охотятся и свой промысел ни за что ни на какое дело не променяют. Другие веками сеют, пашут и уже секреты подсечного земледелия так освоили, что в межах сажают огнеупорные породы деревьев! Наши южные словенские пахари гордятся тем, что у дикого леса отняли плодородную землю для хлебушка! А ты их хочешь отторгнуть от дела, с которым они на свет родились, и вместо плуга мечтаешь всучить им в руки меч, который они и во сне-то не видели! Зачем ты хочешь загубить в них то, ради чего они на свет появились? Опомнись, ужели для того ты хочешь быть посадником нашим, чтобы мы снова видели горестные бабьи слезы? Они ведь не ширококрылые кукушки, они своих детей не в чужих гнездах растят, а своими рученьками баюкают и тетешкают. За что же ты хочешь покарать их, верный стражник огненосного Перуна? За что ты хочешь у них детей отобрать и в братский курган закопать? Ты бы, Власко, сперва сам отведал бы доли мужицкой, простой, семейной! Полюбился бы тако, чтобы корни души твоей проросли бы в животе твоей семьяницы, дитя бы своего понянчил, вот тогда бы с болью и рассуждал не только о земле своей, но круче бы всего о людях горевал! Люди-то, они, ведаю, дороже всего на свете! А то, не ровен час, землю-то сбережешь, а жить-то на ней некому будет! — горячо убеждал Домослав Власко, но тот был глух к веским доводам знаменитого новгородского посла.

Полюда, видя, что Гостомыслов сын упорно стоит на своем, решил пустить в ход ту хитрость, которая всегда могла остудить любой разгоряченный пыл.

— Чего мы с тобой стараемся, Домослав, вкладывать в ту голову ума-разума, которая в этом не нуждается! Власко известен всем нашим словенам как зело умный, добрый молодец, храбрый, сильный воин, но еще не самостоятельный хозяин, хотя и полный наследник всего отцовского состояния. Я не знаю, пойдет ли новгородский совет ради твоего желания стать посадником на отступничество от закона своего, — довольно искренне засомневался мудрый посол, смешно оттопырив полные губы, и, слегка высунув язык, досадливо причмокнул им.

Власко выпрямил спину, будто кто-то подхлестнул его к очередной атаке.

— Есть такой закон? — зло спросил он и сузил глаза. — Нельзя претендовать на звание посадника, пока ты не семьянин? — переспросил он и засмеялся.

— Да, — спокойно ответил Полюда. — И Домослав подтвердит тебе это. Правда, я не знаю, как отнесутся советники именно к твоему прошению. Ведь ты дважды спасал нашу землю от врага, ты один из самых богатых людей нашего края… Куда смотрит Радогост, Домослав? — вскричал вдруг Полюда, а его друг весело пожал в ответ плечами. — Ну неужели среди наших девиц нет той, которая бы как глянула на Власко, так бы он и обмер от счастья? Ну, где взять для него такую горлицу? Боги! Помогите нашему славному витязю! Не то страдать будет земля ильменская от холостяцкой тяжести Власкиного сердца! — причитал Полюда, и краем ока поглядывал на Гостомыслова отрока, и ждал на его лице проявления того милого, доброго выражения, которое всегда было его неотъемлемой принадлежностью.

Но Власко хмуро обдумывал весть послов и не обращал внимания на их шутки. Полюда пыхтит, даже притоптывает, пытаясь что-то донести до разума Власко, Домослав то входит, то выходит из светлицы, а Власко все сидит, пригвожденный к скамье неразрешенной проблемой, и не знает, что делать дальше. Вдруг он увидел, как послы торопливо перешептываются о чем-то, и, сдержав порыв гнева, покинул светлицу.

Полюда, давно ожидавший ухода Власко, тут же метнулся к потайной двери светлицы, вывел из-за нее сказителя, что прибыл из Рюрикова городища, и гневно приказал тому:

— Власко ни слова, ни звука о том, что Олаф пригрозил мечом. Не то не удержим мы свой люд от сечи неминуемой. Плети корзины у себя на Гончарном конце и молчи, будто язык у тебя выдрали. Все уразумел?

— Куда уж понятней! — сморщив нос от досады, проговорил в ответ Словении и, почуяв грозное веяние в посольской светлице, с понурой головой удалился.

— Власушко, братец ты мой единственный, посмотри на меня так, как бы отец родной посмотрел! — взмолилась перед могучим красавцем Гостомыслица, ныне по мужу звавшаяся Гюргиной.

Власко, сжав руки, стоял у окна в своем просторном доме, что отовсюду был виден, ибо венчал собой Словенский холм. Наследник Гостомысла хмуро смотрел на бревенчатую улицу за окном и, любя всем сердцем свою красавицу сестрицу, приложил недюжинные усилия, чтобы не обнять ее и не погоревать вместе с ней по умершему отцу-батюшке. Так хотелось побыть с умницей-сестрицей, что славилась добрым словом, веселым глазом да ласковой душой! Так хотелось по-братски спросить ее: «Как ты живешь, милая? Нет ли нужды в моей помощи? Сказывают, ты дитя по весне должна родить! Гюрги, славный варяжский секироносец, знатный Рюриков полководец, отцом станет! Еще крепче сроднятся наши родственные племена!..» Но нет этих слов на устах у Власко… «По родной земле чужая нога ступает. Сейчас пока Мирно ходит и душу народную не присиливает. А время пройдет, и не будет конца-краю погибели словенской воли! Все вырвут с корнем, все вытопчут, все в пепел и стынь превратят. Все светлое в черное вымажут. Все лучшее высмеют. Небо голубое покроют тучи черные. Солнце красное не проклюнется из-за сплошного ненастья. Не могу я, сестрица милая, обнять тебя и любить, яко прежде. Между нами вороги варяги стоят! И хоть не судья я им, но и не друг! И молчать не могу, и любить не могу, могу только злобу копить для защиты земли своей матушки!..»

А Гюргина, накрывшись убрусом, подошла вплотную к Власко, обняла его спину, погладила, заплакала, ткнувшись лбом в жесткую рубаху брата, и, всхлипывая, спросила:

— Ты, видно, давно плача нашего не слышал, Власушко! А нам, женщинам, ждущим своих новорожденных, Святовит плакать запретил! Ибо сердце у таких детей закаменеть может! А дети только на радость должны рождаться! Тебе бы, Власушко, тоже дитя своего иметь надо, а то ты сердце свое в булат превратишь.

Власко развернулся всем корпусом к сестре и смахнул ее нежные руки со своей широкой спины. Гюргина не отступила. Глаза загорелись той, родной, сияющей радостью, когда Власко повернулся все же к ней и посмотрел в ее васильковые очи.