Виталий Амутных - Русалия Страница 16

Утром Добрава пробудилась ни свет ни заря: ощущения от незнакомых предметов, которых касалось ее тело, от незнакомых запахов, которые она обоняла, уверенно и грубо сорвали с ее сознания охранительный покров сна. И в какую-то минуту навалившаяся на нее огромная чужая действительность показалась ей ужасна. Добрава лежала на спине, натянув до глаз серое льняное полотнище, и боялась пошевелиться. Мутный свет с ленцой протискивался в довольно большое окно, затянутое тонкой желтоватой кожей. Так лежала она долго, передумывая свои нехитрые мысли, прислушиваясь к чужим звукам, все умножавшимся и усиливавшимся. Наконец прямо под окном послышались тяжелые шаркающие шаги, брякнуло что-то железное о дверь, дверь заскрипела, шаги в сенях… И вот перед ней возникла крупная тетка с лицом не столько суровым, сколько безучастным.

— О! Не спишь ведь, так чего лежать? — писклявым, но вместе с тем властным голосом еще с порога возговорила тетка. — Вставай, вставай. В мыльню сможешь вечером пойти. А сейчас… Тебя, кажись, Добравой звать?

— Добравой, — с самым приязненным выражением в лице, какое ей только удалось соорудить, отвечала та, невольно поднимаясь и садясь на краю лавки.

— Вот и хорошо, — не назвав себя продолжала тетка. — А сейчас, в сенях, вон, рукомойник, лохань, — начищай перья. Да не канителься. Скажу, — тебе лапши с варенцом принесут, кислого сыра. Ешь тоже быстро. Как поешь, — ступай на крыльцо. Хозяйка хочет с тобой говорить.

С тем тетка повернулась и пошаркала прочь.

«Вот так. Хозяйка… — шевельнула губами Добрава. — Шла замуж, а нашла хозяйку…» Однако все запасы ее самообладания, приведенные в полную готовность, не позволили слезам омочить ее ресниц. Быстро покончив со всем, в чем наставляла ее властная тетка, Добрава растворила дверь и шагнула в неведомое.

Двор, представившийся ей при свете звезд маленьким селом, селом и был; только массивный бревенчатый забор, обведенный вокруг пространства в семьдесят на девяносто саженей, являлся свидетельством объединения всех налепленных здесь больших и малых строений, — амбаров, курных и белых изб, надпогребниц, — в одно хозяйство. Хоть все эти постройки и застили обзор, Добрава приметила в заборе трое ворот; у самых больших из них, с собственной тесовой кровлей, имевшей даже башенку, стояла караульная избушка. От этих ворот шла прямая дорога к такому высокому дому, что еще вчера расскажи кто-нибудь Добраве о том, — она бы не поверила. Дом стоял на каменном подклете[105], а над подклетом было еще два жилья, а над ними — башенка с куполом, а на куполе — шарик, а на шарике — шпиль. Крыша того домины, двускатная на две стороны, была пестрая, потому что покрыли ее березовой корой. Окраину же кровли оснащали нарядные прорезные гребни. А длинные узкие окна, заложенные слюдяными полосками, показались Добраве вовсе дивом дивным, тем паче, что по краю окна были изукрашены резными травами, зверями и птицами, а поверху те звери и птицы были еще и наведены яркими красками и золотом.

Как завороженная шла Добрава к крыльцу, к которому ей назначено было идти, и не замечая высовывающиеся отовсюду ухмылки княжеской челяди. А крыльцо княжеского терема было так высоко, что, поднимаясь над подклетом, вело прямо в жилье. Покрыто было крыльцо отдельной остроконечной кровлей, державшейся на толстых деревянных столбах, вырезанных наподобие кувшинов и тоже ярко расписанных.

На крыльце Добраву встретила старуха в каком-то странном темно-лиловом одеянии с широкими рукавами, окинула ее с ног до головы неодобрительным взглядом и наказала идти следом. Так Добрава и поступила. Они поднялись на крыльцо, вышли на широкую площадку с балясинами по краю, тянувшуюся вдоль дома, прошли в просторные сени, поднялись по лесенке в верхнее жилье, пересекли еще одни сени, такие же, как внизу, и вот тут старуха растворила перед Добравой узкую дверь и, подтолкнув в спину, велела войти.

Первое, что видела Добрава самые начальные мгновенья, — был просто один только блеск, красный, золотой, переливчатый, подвижный, вытесняющий все предметы. Когда же глаза преодолели первое впечатление, — им представилась просторная горница саженей трех в длину и в высоту локтей[106] семи. Стены горницы были обиты красной кожей. И все-то здесь до самого маленького стольца было накрыто и укрыто всякими драгоценными покровами. Пол устилали пестрые ковры, и только кое-где можно было видеть, что сложен пол из торца[107]. Под окнами с дуговым верхом к стенам были приделаны длинные лавки, застланные шелковыми полавочниками, спускавшимися до самого пола. На окнах — шелковые наоконники, вышитые золотыми узорами. На скамьях, стольцах тоже были какие-то накидки. На узком столе — скатерть с золотошвейной каймой. И весь-то этот великолепный хоромный наряд составляли красные цвета различных оттенков. А посреди горницы восседала на скамье с ребенком на руках сама хозяйка в одеянии тоже красном червчатого[108] отлива. Голова повязана под самый подбородок белым платком, концы которого были густо усажены жемчугом.

Она вроде и не заметила появления в горнице постороннего человека, продолжая забавляться своим малолетком. Позади княгини, разложив на другой лавке кучи прочего сверкающего барахла, копошилась рослая девушка в длинной рубахе темно-желтого цвета, с подолом, обшитым другой, красноватой, материей, с тесьмой и бахромою.

— Шапку будем надевать? — спросила девушка, беря в руки что-то необыкновенное, сверкающее.

— Да, будем, пожалуй, — мимоходом бросила Ольга, — я ведь хазарское посольство ожидаю, так что пусть все будет по чину.

И прислужница водрузила на голову княгини невообразимой красоты багряную шапочку: спереди золотую, по бокам от нее спадали до самых плеч жемчужные шнуры, и вся она по краю была обведена поднизью[109].

Добрава молчком стояла у двери, впиваясь взглядом в каждую мельчайшую деталь явленного ей каскада невообразимых доселе роскошеств. И тут Ольга как бы только заметила ее, подпирающую спиной дверной косяк.

— А-а, Бажена…

— Добрава, — поклонилась та.

— Ну, Добрава, — тоже хорошо, — с легкостью уронила Ольга, вновь принимаясь щекотать своего малыша и сюсюкать в ответ на его невольный смех. — Игорь пожелал… — какое-то время она подбирала слова. — В общем, пожелал пристроить тебя… где-то здесь. Но я даже не знаю, что же ты можешь… Ты знаешь какой-нибудь язык?

— ???

— Греческий?

От такого вопроса у Добравы просто дух занялся.

— Не-ет…

— Хазарский? Болгарский?

— Нет.

— Вот это жаль, — подняла на Добраву сострадательные голубые глаза Ольга. — Ну… может быть, ты умеешь шить золотом? Жемчуг низать?

Добрава хотела сказать, что вышивать она как раз умеет и очень даже неплохо, правда серебром-золотом шить не приходилось, но вряд ли в том больше хитрости… Но вместо этого тихо выговорила:

— Нет.

— Да, — уже как бы с долей правомерной досады произнесла Ольга. — Ковры ткать тоже не учена?

— Не учена.

— А петь да плясать у нас самих мастаков хоть отбавляй. Даже не знаю… Но ведь ты там, в доме отчем, делала же что-то. Должно быть, что-нибудь там в огороде хлопотала?

— В огороде — да, — радостно отозвалась Добрава.

— Что же, хоть шерсти клок… — как-то странно улыбнулась Ольга. — Вот в огороде и будет тебе работа. Иди, — ключница моя, Щука, тебе покажет.

Поклонившись, Добрава вышла из горницы ошеломленная и совершенно раздавленная. Так что разыгранное перед ней представление цели своей достигло с легкостью. За дверью ее поджидала та же недобрая старуха, которая либо все слышала, либо и прежде знала:

— Что ж, огород — дело тебе привычное. Ступай за мной.

Возвращались они, вроде, тем же путем, но вышли уже из подклета, с обратной стороны дома. Щука кликнула пробегавшего мимо мальчишку, волочившего по земле закопченный медный чан, — сперва отбранила его за то, что он волок чан, а не нес в руках, а после велела отвести Добраву на огород, найти там Третьяка, а он уж знает как быть.

Добраве хлопчик сказал, что прежде ему все равно нужно доставить чан в поварню, и Добрава с готовностью предложила ему свою помощь. Но от помощи паренек отказался, единственно попросил понести его рубаху, которую он тут же снял, и сам отпыхтел весь путь, изрядно перемазав сажей подбородок и загорелый живот.

А потом они пошли в обратную от парадных ворот часть двора. Здесь в заборе тоже были ворота, поменьше, и возле них тоже была караульная избушка, только уж очень маленькая, и не избушка, а сундук какой-то на попа поставленный. В ней впрочем никого не было, и ворота оказались открытыми, только подпертые камнем.

— Днем здесь воротня пустая, — с основательностью в голосе пояснил малец. — Это льняной двор. Там, — он указал чумазым пальцем, — конюшенный. Там — скотный. Еще отдельно овечий есть. А огород вон где будет.