Софрон Данилов - Красавица Амга Страница 16

Идя домой и размышляя, Кыча стала успокаиваться. В конце концов она предвидела, что так именно и получится. Почему, в самом деле, они должны были принять чуть ли не в объятия дочь бая Аргылова? Хорошо учится, не отказывается от нагрузок? Вон тот, который прошёл мимо, уж наверняка не отказывается от нагрузок. Держа за пазухой нож, этот, наверное, и улыбается приветливей других, и ораторствует на собраниях громче всех… О, бедняга Томмот, прямая душа! Наставят же тебе шишек твои друзья за то, что дал байской дочери вскружить себе голову. Но ты, Томмот, не кайся, я никогда ни в чём тебя не подведу. Тебя никогда из-за меня укорять не станут. Я никогда не обману твоего доверия, не разочарую тебя. Спасибо, Томмот. Ты ведь знаешь про меня нисколько не больше, чем твои друзья. Почему же так сильно ты веришь в меня? Как я отплачу тебе за твоё добро? Не будь твоего доверия, как же я стала бы жить дальше?

Вдруг Кыча наткнулась на властный окрик, острый, как грань штыка:

— Стой! Кто идёт? Документы!

Глава седьмая

После визита Валерия Аргылова Эраст Константинович Соболев лишился покоя. Без сна, в раздумьях, он всю ночь проворочался новорождённым жеребёнком на жёсткой кровати и на службу пришёл совсем разбитый. В середине дня с папкой в руках к нему вошёл секретарь.

— Товарищ Соболев, — раскрыл он его личное дело. — При заполнении анкеты вы не везде указали время вашей службы в белой армии. Назовите точные даты.

Эраст Константинович охотно назвал. Опасаться ему было нечего: в автобиографии он описал всё без утайки. Разве один он, кто прежде был в белых, а теперь служит в Красной Армии? Есть много и таких, кто прославился, сражаясь в рядах Красной Армии, некоторые даже отмечены высшей наградой — орденом Красного Знамени. Бывшие царские офицеры служат даже в высшем военном органе — Реввоенсовете республики. Рабоче-крестьянская власть не укоряет тебя прошлым, если ты честно служишь Красной Армии, и про Соболева никто не скажет, что он плох, службу он несёт честно.

Но как только за секретарём захлопнулась дверь кабинета, Эраста Константиновича разом, как жар, охватила тревога. Он долго сидел в оцепенении.

Почему именно сегодня подняли его личное дело? Не вчера, не позавчера, а сегодня? И тут в его памяти всплыла физиономия Валерия Аргылова. Эраста Константиновича словно током пронзило от пят до макушки. Нет, это неспроста! Между вчерашним визитом и личным делом, поднятым сегодня, наверняка существует связь. Не значит ли это, что тот азиат был под наблюдением и его визит к Соболеву не прошёл мимо внимания чекистов? Вот почему подняли и перебирают его личное дело. Ясно, как белый день, из Чека позвонили военкому, а военком сказал секретарю. Беда, беда… Поймав себя на том, что сидит в позе застигнутого и сражённого, Соболев мотнул головой, встряхнулся и глянул в сторону начальника хозяйственной части Курбатова, с которым сидел в одном кабинете. Тот уткнулся в бумаги и, кажется, ничего не заметил…

Эраст Константинович вышел в коридор. «Может, попросить у секретаря личное дело? Вроде бы что-нибудь дописать в анкету… И выведать у него? А коли даст — что же ему такое дописать? Э, да что-нибудь найдётся, он впишет какую-либо мелочь. А не подумают ли: почему это у него явилось такое желание сейчас, а не раньше?» По коридору навстречу шёл военком, высокий, с маленькими усиками человек. Эраст Константинович проворно шагнул к стене, уступая ему дорогу:

— Здравия желаю, товарищ военком!

Тот, озабоченный чем-то своим, даже не взглянул в сторону Соболева. Отвечая на его приветствие, он лишь небрежно приподнял руку к ушанке и, что-то бормотнув себе под нос, прошёл дальше.

«Вот-вот! Так оно и есть. Так я и знал!» У Соболева даже в глазах зарябило. Ведь обычно при встрече военком останавливался, здоровался с ним за руку, называл его по имени-отчеству, расспрашивал про новости, интересовался его здоровьем. А теперь вот даже не глянул. Не к добру, ох не к добру он так разительно изменился! Проходя по коридору, Соболев через раскрытые двери кинул взгляд на столик секретаря. Бумаг там было достаточно, но папку со своим личным делом Соболев не увидел. Может, передал военкому? Ну-ка, ну-ка… Военком ведь вышел с портфелем в руках. Значит, унёс? А куда? Не в Чека ли?

Эраст Константинович так исстрадался в сомнениях и подозрениях, так изнемог, что едва притащился в свой кабинет и раскурил трубку. Усиленно дымя, он попытался отвлечься, переключиться на что-нибудь, да всё напрасно: все мысли его, как по кругу, возвращались к той же проклятой папке. Эраст Константинович глухо простонал, достал из кармана носовой платок и закрыл им лицо.

— Что с вами, Эраст Константинович?

— Кажется, заболел я. Простыл, мутит… Пойду домой, прилягу. Передайте секретарю…

Перед наружной дверью Соболев приостановился: он боялся увидеть во дворе поджидающих его людей. Услышав, однако, шаги позади себя, он толкнул дверь и, как навстречу гибели, чуть боком, прикрываясь плечом, шагнул за порог. В сенях никого не оказалось. Пустовала и улица. Лишь на той стороне виднелась одинокая фигура прохожего, уткнувшегося в какую-то старую бумагу, приклеенную на заборе.

По пути домой он успокоился. Желая покоя ещё большего, он оглянулся, чтобы удостовериться в своём одиночестве, и обомлел: за ним на почтительном отдалении неторопливым шагом шёл тот самый человек, который читал бумагу на заборе. Рыжеватое короткое пальто, шапка с наушниками, в валенках, да, это был тот самый… Значит, приставили к нему. Зачем бы случайному человеку идти следом так упорно и планомерно, на одном расстоянии, не приближаясь и не удаляясь? «Ох беда, беда! Где искать спасения? Если так, пусть меня берут из дому». Подойдя к своей калитке, Соболев толкнул её и, очутившись во дворе, быстро шмыгнул в дом. В комнате он прежде всего накинул крючок на дверь и, не раздеваясь, застыл возле окна. Вскоре в окне промелькнуло рыжеватое пальто. Не зашёл… Почему? Может быть, караулит его за домом? Значит, брать его пока не будут. Ну, что же, спасибо за передышку.

Эраст Константинович выдвинул до отказа ящик стола и поворошил там: чёрствый кусок хлеба, грязные носовые платки, некогда белая, а сейчас непонятного цвета перчатка, скомканные обрывки бумаги — ничего уличающего. Тогда он вытащил из-под кровати большой кожаный чемодан с двумя опоясками и, покопавшись в груде грязного белья и старых гимнастёрок, отыскал там затасканный конверт. Наскоро прочитав вынутое оттуда письмо, он сжёг его на огне спички, пепел бросил в печку на кухне, запихнул чемодан обратно под кровать и стал в раздумье: что ещё нужно уничтожить. Ничего больше не отыскалось. Да и то письмо, которое он сейчас сжёг, ничего опасного в себе не таило — это было обычное письмо от товарища, с которым он вместе лежал в госпитале. И всё же… Нет уж, пусть лучше оно сгорит, так всё же лучше.

Спал Соболев плохо. Едва вздремнёт, тотчас накидывалось на него что-то тяжёлое, и каждый раз он просыпался со всполошенным криком, весь в поту. А утром, кое-как позавтракав куском засохшего хлеба, подобно слабой тени себя самого, поплёлся на службу. Он всё ждал, что военком вызовет его, но тот никак не звал. Ему показалось, что и все другие сегодня относятся к нему не как всегда, а вроде бы сторонятся. За весь день Соболев так и не вступал ни с кем в беседу, ни к кому не подошёл, а только сидел за своим столом да делал вид, что занят бумагами. Почему-то страшась оказаться на улице, он и в обеденный перерыв никуда не пошёл, погрыз лишь чёрствый пирожок, когда-то купленный им и забытый в ящике стола. А тут ещё, как на грех, вошла сторожиха, по-видимому, она искала кого-то.

— Вы ещё здесь? — спросила она и сейчас же вышла.

Этот обычный, невинный вопрос привёл Соболева в полное смятение. «Она знает?!»

Домой он пошёл, когда уже стемнело, и, может быть, поэтому не заметил ничего подозрительного вокруг. И только на полдороге, остановившись и прислушавшись, он уловил позади себя шаги.

«Ну, вот, это опять он, — с каким-то даже ему самому непонятным удовлетворением подумал Соболев. — Следует за мной».

…И в третью ночь Соболев не сомкнул глаз, мучительно вслушиваясь во всё, что доносилось до него снаружи. Уже далеко за полночь порывом ветра с треском распахнуло ставни — что стало с Соболевым! Он едва не умер с испугу.

С первой мировой войны Соболев успел побывать во многих переделках, но не упомнит случая, когда бы жил в такой тревоге. До сих пор ему всегда удавалось выйти невредимым из очень сложных положений. Сейчас же он, кажется, в тупике. Обидней всего было то, что тупик этот судьбе угодно было уготовить ему как раз здесь, в Якутии, назначению в которую он в своё время обрадовался, как спасению: в этом глухом диком краю он рассчитывал отсидеться. Почему, спрашивается, должен он теперь умереть? За службу в белой армии и у Колчака с него строго спросили, потаскали его по следствиям, затем послали сюда, работает он на совесть — и дальше бы так работал! Но это письмо!.. Этот проклятый Рейнгардт!..