Валентина Лелина - Мой Петербург Страница 16

Он умер в нищете и безвестности в 1927 году. Спустя десятилетие город достиг своего тупикового пика. Он стал ловушкой для миллионов горожан.

Как это ни покажется странным, ленинградская блокада в нравственном смысле была выходом из тупика. Тупик, обрыв — всегда предполагает выход или безвыходность положения. Во дворе-колодце мы устремляем взгляд к небу. В тюрьмах были написаны романы и сделаны изобретения. Мужество ленинградцев в блокаду было таким выходом, по сравнению с безысходностью репрессий 30-х годов.

Тот, кто прошёл лабиринт, становится победителем. Преодоление болезни, слабости, трусости… Эти выходы из тупика остаются в частной жизни, они не публичны. Что касается отношений Петербурга со своими горожанами, то в каком-то смысле каждый житель преодолевает в себе Петербург.

Мандельштам писал в «Египетской марке» о своём герое: «Он думал, что Петербург — его детская болезнь и что стоит лишь очухаться, очнуться, — и наваждение рассыплется: он выздоровеет, станет как все люди; пожалуй, женится даже…»

Трагическим тупиком стал последний год жизни Пушкина. Безвыходность положения, в котором поэт оказался в 1836 году, была не только в интригах Геккерна и Дантеса. Цензурные преследования, финансовые трудности, невозможность ни расстаться с Петербургом, ни работать, оставаясь в нём. Дуэль явилась выходом из тупика оскорбления жизни поэта. Если бы он жил в тот год не в Петербурге… Теперь в городе есть два места, где чувство тупика не исчезает со временем, а в зимние январские дни воскресает совсем отчётливо. Это квартира на набережной Мойки, где каждый шаг — движение к смерти, и обелиск на Чёрной речке.

На всяком явлении лежит печать времени. Тупики нынешней нашей жизни в чём-то повторяют прошлые и в чём-то предопределяют будущие. Больницы, тюрьмы, дома умалишенных, просто дома, и углы, и вокзалы, и стадионы… Предательство, преступление, одиночество… Над всей нашей жизнью нависает Петербург. Он загоняет в ловушку, и он же таит в себе выход. Он требует усилия, творчества, мужества или смирения. Но как бы мы не устремлялись в своё будущее или даже прочь от этого города, Петербург непостижимым образом возвращает нас на тайный свой круг. И всякий, входящий в его пределы, однажды поймает себя на том, что уже был здесь, шёл этим проспектом, стоял перед каменной стеной. Но только он это был или кто-то другой? Круг замыкается. Тупик.

…Прожив здесь жизнь, сберу и страх, и опытИ вяло прислоню их к двери бытия.…Но как изъять громоподобный топот,Который слышал-то Евгений, а не я…Иль грежу я, и сон мой вовсе зряшный.Толкуни тогда. Щипни меня. Ударь.Но — в миг один — у Чванова, на Пряжке,Везде: Аптека. Улица. Фонарь.

На крышах Петербурга

Из всех уголков, закоулков и переходов городского пространства крыши меньше всего доступны горожанам. И это не удивительно, потому что у них своё назначение, обычное, понятное. Улины — для транспорта и пешеходов, в домах живут, работают, учатся, отдыхают; прогуливаются в садах и парках. А на крышах…

Ну вот, мы и задумались о петербургских крышах. Что в них особенного, чем они отличаются от московских, берлинских, парижских? И кому чаще случается оказаться на крыше петербургского дома?

Каждый горожанин когда-нибудь (и даже не однажды) поднимался на колоннаду Исаакиевского собора. Панорама Петербурга захватывает. Потому что город плоский, как шахматная доска и перемена взгляда на жизнь его улиц, зданий, набережных такая разительная, что потом, оказавшись внизу, у подножия собора, нужно некоторое время, чтобы опять привыкнуть. Но даже привыкнув, мы храним в душе как открытие память о городе с высоты, пространство над крышами, над верхушками деревьев, колокольнями, соборами…

На шпиц Исакия иду я деревяннойИ ветхой лестницей, ползущей по стенамМеж балок и стропил. Здесь храм ужасно странный —И пыльный, и пустой, скелетно-голый храм.Здесь вспоминается невольно Квазимодо,Любивший эту тьму, запутанность и тишь…Последняя ступень, обрывок небосвода,Вот шаг ещё один, — и море, море крыш!

Вот они, петербургские крыши, такие одинаковые и разные, если присмотреться внимательно. С трубами, слуховыми и чердачными окошками, металлическим ограждением, башенками, флюгерами… Иной раз встречаются замысловатые украшения на крышах — часы, грифоны, скульптура… Но чаще всего — просто листовое железо, трубы, квадратные или овальные окошки — выходы на крышу.

А ведь вначале петербургские крыши были не металлические, а черепичные. И даже первые кирпичные заводы в городе назывались черепичными. Традицию покрывать крыши домов черепицей привезли в Петербург иноземцы — немцы, голландцы, французы. Черепицей покрывались первые дома именитых горожан. В том числе и Летний дворец Петра I. Петербургские археологи при раскопках в городе часто находят черепицу. В описании осеннего наводнения 1715 года в Петербурге рассказывается, что ураган срывал черепицы с крыш.

Крыши были высокие, по голландскому образцу. Такая форма крыш сохранилась на здании нынешнего Университета — бывших Двенадцати коллегиях, на дворце Меншикова и на Летнем дворце Петра в Летнем саду.

Рядом с домами именитых горожан ютились бедные мазанки, крытые берестой и дёрном. Дёрном покрывать крыши рекомендовалось даже в целях пожарной безопасности.

И всё-таки черепичные крыши просуществовали в Петербурге очень недолго. Постепенно, во время ремонта и при новом строительстве появлялись крыши из листового железа. Это началось ещё в петровское время. Пётр первым подал пример и перекрыл железом Летний дворец. К середине XVIII столетия в столице почти не оставалось черепичных крыш. Сделано это было для поддержания отечественных железоделательных заводов, в частности, Демидовских. Так что наши крыши и купола, выполненные из листового железа, — это настоящая петербургская традиция.

Но конечно, с течением времени форма петербургских крыш менялась — её детали, отделка ограждений, украшения. Особенно нарядными выглядят крыши периода барокко. Даже дымовые трубы на доме Строганова на Невском проспекте радуют своими барочными линиями.

А крыша Зимнего дворца — это целый мир: белая балюстрада, башенки, золотая главка церкви, фронтоны, трубы… И самое удивительное — скульптуры на крыше дворца. Вдоль всего карниза застыли статуи рыцарей в латах, женские фигуры в нарядных драпировках, вазы. Вначале они были выполнены из известняка — пудожского камня по рисункам архитектора Растрелли и восковым моделям скульптора Боумхена. На рубеже XIX–XX веков обветшавшие каменные изваяния на кровле были заменены медными по моделям скульптора Попова. Так они и стоят над городом, над Невой — латники в шлемах, задумчивые женщины в лёгких римских одеждах. Зимой на плечи им ложится снег, подчёркивая их силуэты, летними белыми ночами фигуры их особенно заметны на фоне светлого неба. Сколько всего прошло перед их взором…

А сколько вообще на крышах зданий и соборов Петербурга притаилось крылатых богов, ангелов, героев, каких-то химер и фантастических существ! Мы как-то забываем о них: снизу они не слишком заметны. А они всё смотрят и смотрят на город, на его сады и парки, на его дворы, площади, проспекты.

Над колоннадой Адмиралтейства целый «хор» статуй — боги, стихии, времена года, стороны света, ветры. И дельфины удерживают флагштоки. И Ахилл опустил голову в шлеме. А над великолепными ампирными зданиями Карла Росси забили копытами лошади. Это понеслась с фронтона Александринского театра квадрига Аполлона. И над Аркой главного штаба скачет галопом шестёрка лошадей.

А сколько евангелистов и ангелов наблюдает суетность городской жизни с куполов и крыш соборов! В двадцатом веке у многих из них были отняты кресты. Не так давно вернули крест ангелу на фронтоне собора Святого Петра на Невском проспекте. А над куполом церкви Святой Екатерины на Васильевском острове так и остался странный, как будто танцующий, ангел, лишённый креста.

И ангелы, и герои, и божества в непогоду, под снегом и дождём, и под ясным небом всё размышляют о чём-то на крышах Петербурга, восхищаются его красотой или печалятся о нём… Может быть, это их отдельный мир, исключительная их привилегия? Но это не так. Оказывается, во все времена были петербуржцы, которые разделяли взгляд медных и каменных изваяний, наблюдающих город сверху.

С первых лет жизни Петербурга из-за частых пожаров возникли специальные пожарные сторожевые службы, которые к XIX веку стали называться пожарными частями. Обязательным элементом каждой такой части стала пожарная каланча — вышка с помещением для сторожевого пожарного. Они и теперь сохранились в разных районах города, стали своеобразными акцентами в застройке: на углу Садовой и Подъяческой улицы, на Большом проспекте Васильевского острова, на улице Мичуринской.