Тулепберген Каипбергенов - Непонятные Страница 16

— Удивил ты меня, Шонкы, удивил! — произнесла Кумар-аналык спокойно, хотя внутри у нее все тряслось от тревоги и обиды. — Когда несут матери плохую новость, не бегут со всех ног!..

— Я еще не научился, как надобно… оповещать… — попытался он оправдаться.

Кумар-аналык собрала осколки разбитой пиалы, выпрямилась.

— Хан сажает в зиндан только равных себе! Или тех, в ком видит достойных соперников! Учти это, Шонкы! Я горжусь, что мой Ерназар не ниже хана! — Кумар-аналык взяла Шонкы за локоть и вывела из юрты. — Теперь рассказывай! Тихо и спокойно!

— Гонец возвратился! Который увез Ерназара в Хиву!..

— Где он?

— В ауле Аскар-бия. Собирают войско против русских.

— Он приехал один?

— Нет, вместе с ним хивинские нукеры.

— И ты собираешься в нукеры?

— Не решил еще.

— Шонкы, запомни навек то, что услышишь сейчас от меня. Когда падает богатырь, его поддерживают; когда падает трус, через него переступают.

— Не я один, джигиты из «ага-бия» тоже идут в нукеры.

— Я оденусь, а ты оседлай мне коня! — приказала Кумар-аналык. — Я в аул Аскар-бия!

Кумар-аналык слегка помедлила, перед тем как шагнуть из юрты на улицу.

— Сержанбай — человек слова. Отправляйся к брату и жди! — обратилась она к Гулзибе. — За вами приедет слуга бая.

На пустыре толпился народ. Люди все подходили и подходили. Пред ними гарцевал Аскар-бий и, привстав на стременах, кричал:

— Мы, каракалпаки, должны защитить священный очаг ислама — Хорезм! Это наш долг, это наша обязанность! Погибшие в этой войне, войне против неверных, обретут вечный покой в раю! Кто откажется идти в поход, будут закованы в кандалы! Посажены в зиндан. Как те вон отступники!

Кумар-аналык похолодела — так ужасен и жалок был вид людей, которых хивинские нукеры окружили, как скотину в загоне. Старики, старухи, джигиты… Кумар-аналык, никем не замеченная, смешалась с толпой.

— А где наш ага-бий Ерназар?

— Люди, — вперед выступил хивинский гонец, — у нашего великого хана нет секретов от его верноподданных! Этого ослушника заточили в зиндан! Хан намеревался сделать его вашим военачальником, но он отказался. Всякого, кто ослушается, ждет та же участь…

— Аскар-бий! — Беспокойный конь гарцевал под Артыком, есаулом ага-бия. — Как же мы подставим грудь под русские копья, если это противоречит воле нашего ага-бия?

— Э, Артык, попридержи язык! Когда ага-бий отсутствует, командую я! — Фазыл ткнул себя пальцем в грудь. — Мы, агабийцы, преданные сыны ислама! Мы не позволим стране иноверцев обратить в свою веру нас, мусульман!

— Но ага-бий Ерназар против этой войны! — возвысил голос Артык.

— Ерназар изменник! — взревел Фазыл. — Он отказывается от войны против русских по злому умыслу! Он хочет, чтобы мы стали рабами русского царя!

«Как, однако, заговорил, а? Сыну никогда не отваживался перечить, все поддакивал», — подумала Кумар-аналык.

Из толпы вынырнул красивый джигит и, желая привлечь к себе внимание, подняв шапку, замахал ею.

— Как быть тем, у кого нет лошади? Если Аскар-бий даст мне коня, я постою и за ислам, и за хана!

— Этого добра, лошадей, у нашего великого хана хватит на всех! — прихвастнул толстый хивинец.

Кумар-аналык теребила в похолодевших руках поводья: «Почему же никто не осмеливается выступить в поддержку Ерназара?»

— Люди! — раздался в этот момент властный, громкий голос Зарлыка. — Воевать против русских — это безумие! Зачем приносить бессмысленные жертвы? Нас уничтожат всех до единого! Мы ослабим наши силы, силы «ага-бия», оборвется наша связь с народом!

Толпа заволновалась, загудела, и тут к ней обратилась Кумар-аналык:

— Дети мои! Верно говорит Зарлыкджан! Не закрывайте ворота, ведущие к народу! Не забывайте: у того, кто служит чужому хану, ногти тупеют, как на камне сточенные! Подумайте, дети мои!

Гонец грубо ткнул плеткой в бок Аскар-бию:

— Женщина без мужа — что лодка без весел, останови ее! Заткни ее поганый рот!

— Э-э, не те вы речи держите, Кумар, не те! Уж нам-то известно: те, кто служит хану, пребывают в довольстве и сытости! — закричал степняк в рваной одежде. — Нам, бедноте, тоже хочется попробовать иной жизни, поесть досыта!

— Верно, верно! До каких пор нам маяться, крошки во рту лишней не иметь! — поддержали степняка несколько человек.

— Уберите отсюда Кумар! — прошептал Аскар-бий своим приближенным.

Два джигита двинулись к Кумар-аналык. Толпа зароптала — сначала робко, потом все более громко и грозно, в ней началось движение, не предвещавшее ханским нукерам ничего хорошего. Люди мешали страже приблизиться к ней. Пока стража пробиралась сквозь людскую стену, Кумар-аналык и Зарлык вскочили на коней и понеслись к ближнему холму. Ханские нукеры бросились следом, но вскоре попридержали коней: из-за холма появились всадники, они взяли беглецов в кольцо и скрылись в северном направлении, там, где были казахские степи.

Опасаясь гнева толпы, есаул хана принялся увещевать:

— Мусульмане! Хан щедро вознаградит тех, кто верен ему.

— Джигиты, не верьте! — крикнул Генжемурат. Он оказался в середине толпы. — Его слова лживы! Не предадим Ерназара! Это большой грех — предательство!

— Слушайте мои приказы, я командую, когда нет Ерназара! — Фазыл ожег коня нагайкой, очутился рядом с Генжемуратом, дважды стеганул и его.

Генжемурат расшвыривал нукеров, но они лезли и лезли на него: вырвали поводья, стащили с коня. Генжемурат грозил Фазылу кулаками, посылая ему проклятья.

Фазыл подъехал к ханскому есаулу:

— Не успокоюсь, пока не заткну глотку этому прихвостню Ерназара!..

— Вы истинный сын ислама и хивинского хана! Хвала вам!

6

Казалось бы: когда небо скрыто от тебя, что из того, что оно бескрайнее и широкое?.. Когда солнце не светит тебе, что из того, что оно в урочный час восходит и заходит?

Выросший на приволье, в безбрежной степи, Ерназар только теперь, впервые в жизни, постиг, как прекрасна синяя бездонность неба, распростертого над головой. Какое счастье каждый день видеть солнце! По утрам оно золотым огнем поднимается из-за горизонта, вечерами ускользает, ныряет в море, зажигая его то багровым, то светлым пламенем.

Небо в зиндане — величиной с кулак, едва голубеет наверху в маленькой круглой дыре. Ерназар потерял счет дням и ночам. Время будто остановилось, он в полном одиночестве. Ни одна душа, похоже, не интересуется им. Напоминает о том, что где-то все-таки есть люди, есть движение, есть жизнь, лишь стражник. Трижды в день приносит он Ерназару хлеб и воду, пять раз сообщает, что наступило время намаза.

Стражник привык к Ерназару, стал перекидываться с ним словом-другим. Желая приободрить Ерназара, он как-то шепнул ему украдкой:

— Не горюй, раб божий! Утешайся тем, что этот зиндан не для тех, кого приговаривают к смерти! Авось останешься в живых…

День бежал за днем. Ерназар начал отчаиваться, терять надежду выбраться когда-нибудь из этого сырого каменного колодца.

Однажды открылась дверь и ему велели следовать за охраной.

Ерназара привели в пустое и запущенное помеще ние. Навстречу ему поднялся турецкий ахун. Он оказал этот знак уважения Ерназару против воли: чужое страдание, видно, не может оставить никого равнодушным… Обросший, худой — кожа да кости, на руках и ногах позвякивают кандалы, но взгляд… Пронзительный, гордый взгляд человека непокорившегося.

Ерназар сразу узнал ахуна, вспомнил его предсказания, их встречу неподалеку от восточных ворот города. У него побежали мурашки по спине. Ахун поздоровался, пригласил Ерназара присесть, и тот примостился на полу у стены.

— В чем ты провинился, Ерназар, что терпишь такие муки?

У ахуна был смиренный вид и сострадательный тон. Но чутьем, которое было обострено страданием, Ерназар понял: ахун притворяется, ему все известно. Ерназар, совладав с негодованием и отвращением, ответил с достоинством:

— Не знаю.

— Выходит, сон-то твой был в руку… Видеть себя голым во сне очень плохо. Не к добру. Но, помнится мне, я ничего не сказал тебе тогда еще об одной примете: бог дает людям такие большие глаза, как у тебя, чтобы в них поместилось много слез… Если не станешь осмотрительным, вся жизнь твоя пройдет в слезах да бедах… И у матери твоей огромные глаза, потому-то ей и досталась вдовья доля.

— Что суждено богом, то и сбудется… Нехорошо, однако, бить лежачего. Не подобает это человеку духовному.

— Умен ты, остер на язык. Но слова, сколько их ни трать, не превратятся в ключ от твоих кандалов. — Ахун долго хранил угрюмое молчание, потом спросил:- Где ты учился, кто тебя воспитывал?

— Мать… и учила, и воспитывала. И я горжусь этим!