Фернандо Триас де Без - Повелитель звуков Страница 16

6

Теперь, когда мой голос обрел способность претворять звуки в ноты, окружающим оставалось только изумляться. Никто не обучал меня пению, никто не ставил мне голос и не объяснял, как правильно дышать. Это знание дремало где‑то глубоко во мне и теперь проснулось. Я мог передать любую интонацию, любое чувство.

Люди обожают красивые голоса и хорошие мелодии. Я пел известные песни и наслаждался тем, как слушатели теряли от изумления дар речи. Отец, до сих пор избегавший показывать меня своим знакомым, теперь посылал за мной всякий раз, когда в доме появлялся очередной друг семьи или титулованный заказчик.

– Людвиг поет восхитительно. Послушайте… Послушайте… Еще, Людвиг, спой еще что‑нибудь, порадуй нас.

– Какая прелесть! Какой чудесный голос!

– Да, но откуда он у него взялся?

Здесь позвольте мне улыбнуться. Отец рукоплескал тому, что раньше ненавидел. Так из изгоя я превратился в избранного! Из осужденного – в триумфатора! Прежде он слышать ничего не хотел о том, что все мое естество наводняют звуки, а теперь удивлялся тому, как я изменился, как изменился мой голос. Что может быть нелепей?! Он даже не догадывался, какая глубокая взаимосвязь существует между моей способностью слышать и моим певческим талантом. То, что так изумляло его, – это всего лишь звуки, жившие во мне и возвращенные миру моим голосом. Людям свойственно заблуждаться: важна не причина, а следствие. Мой отец, человек творческий и в душе, и по призванию, решил, что мне стоит всерьез подумать о поприще оперного певца. Если до сих пор он подозревал, что его сын одержим демоном, то теперь, обнаружив во мне ростки прекрасного, был готов признать, что на меня снизошла благодать Всевышнего. Он полагал, что искусство поможет мне спастись, искупить мою вину, потому что для него искусство было высшим проявлением одухотворенности, незримым мостиком, переброшенным из этого мира, полного зла и греха, в райские кущи.

Отец нанял мне преподавателя. Учитель Клеменс был весьма посредственным пианистом, он выступал в театрах захолустных городков и давал уроки музыки детям буржуа. Концерты питали его тщеславие, уроки – его желудок. Жил он в маленькой квартирке на Тюркенштрассе, неподалеку от Мюнхенской консерватории. Будучи закоренелым холостяком, он превратил гостиную в настоящий класс для занятий музыкой. Ее убранство составляли четыре современных металлических пюпитра, две старые скрипки, литографии с портретами немецких композиторов, деревянный рояль, небольшие старенькие клавикорды, которые явно нуждались в ремонте, и несколько огромных стеллажей с нотами и книгами по теории музыки. Здесь было собрано все – от популярных итальянских песен до романсов, а кроме того, партитуры опер и несколько либретто.

Как я уже говорил, учитель Клеменс был посредственным музыкантом, он не чувствовал и не понимал того, что составляет суть музыки. Если судить по технике, следует признать, что его манера исполнения была безупречна, но музыкант, на чем бы он ни играл, должен сверх того обладать чувством прекрасного и уметь выражать прекрасное в музыке. Как раз этого учителю Клеменсу и недоставало. Он прекрасно разбирался в музыкальной теории и никогда не фальшивил, но в его этюдах не было жизни, не было страсти.

Никто и не предполагал, что он будет преподавать мне вокальное искусство, – отец лишь попросил его прочитать вводный курс в историю музыки, познакомить с азами теории, обучить сольфеджио и лишь в том случае, если учитель Клеменс сочтет нужным, приступать к пению.

После получаса обучения нотной грамоте учитель Клеменс подошел к стеллажам, чтобы взять тетрадь с нотами. Я обратил внимание на его рояль, стоявший в другом конце комнаты. Я уже говорил вам, что одержимый поиском нового звучания, всегда обращал внимание на любой источник звука. Я уже слышал, как звучат рояли и клавесины, но этот был новейшей конструкции. Я встал, подошел к инструменту и нажал на случайную клавишу. Мне хватило мгновения, чтобы услышать, как загудела металлическая струна, когда ее коснулся молоточек, обтянутый фетром. Учитель Клеменс обернулся и взглянул на меня. Я нажал вторую клавишу и вновь почувствовал, как молоточек коснулся натянутой струны. Потом коснулся третьей клавиши и, как и следовало ожидать, услышал то же самое. То же произошло и с четвертой, и с пятой… Достаточно было взять несколько нот и разложить их на составляющие, чтобы понять, что все клавиши рояля звучат одинаково и не было необходимости вникать в их сущность. Низкие и высокие, тихие и громкие – это были всего лишь звуки молоточка, обтянутого фетровой тканью. Молоточек ударяет по металлической струне – и рождается нота. Впервые в жизни я мог не препарировать звуки.

Учитель Клеменс заметил во мне неожиданное изменение. Тогда он отложил в сторону тетрадь с нотами, которую только что снял со стеллажа, и сел за рояль.

– Подожди, я сыграю полную гамму. Я покажу тебе последовательность нот.

И исполнил несколько гамм.

Гаммы! Какое открытие! Мир подарил мне тысячи звуков, но в них не было никакой последовательности. Что делать человеку, который собрал в своей библиотеке все книги мира, но не знает, что их можно расположить в алфавитном порядке? Кто смог бы выжить в таком хаосе? То же происходило и со звуками в моем чреве: они хранились там в абсолютном беспорядке. Да, отец, я мог хранить их, находить и определять источник звучания, но не мог упорядочить их. Мириады нот без всякой упорядоченности. Мириады тональностей, звучавших вразнобой. Так я обнаружил, что в гаммах заключена логика звука, тончайшая прогрессия звучности – один тон, за ним другой, еще один и средний тон, и так далее. Так возникала гамма. А потом вниз: от одной ноты к другой. И снова то же. Внезапно все звуки, наполнявшие мое естество, начали, как солдаты на параде, выстраиваться в одну прямую линию. Хаос исчез. Подобно тому, как математик решает равенство, я установил соответствие между звуками, доносившимися извне, и теми, что обитали в моем теле, и в результате открыл для себя большие, малые и хроматические гаммы.

Почти насильно я прервал бег его пальцев и потребовал:

– Этюд, маэстро, сыграйте любой этюд.

Учитель Клеменс убрал пальцы от клавиатуры, пристально посмотрел на меня и наткнулся на взгляд, полный решимости.

– Я прошу вас сыграть что‑нибудь.

Учитель Клеменс почувствовал, что со мной творится что‑то странное. Снизойдя до моей просьбы, он сыграл сонату Гайдна. И случилось другое чудо. После того как отпала необходимость в каком‑либо анализе, я с головой погрузился в мелодии.

Именно потому, что теперь не было ничего, что требовалось бы препарировать, я мог чувствовать музыку. Двойные молоточки били по струнам. Ощущения обретали кровь и плоть, они превращались в ноты. Десятки нот и всего один звук. Какое блаженство! Как тут не увлечься музыкой! В ней было все: хаос, трепет души и холод, круговорот нот, порядок, мир и волнение.

– Давайте споем гамму, – попросил я учителя.

Связанный договоренностью с отцом, он не посмел мне отказать.

Всего за несколько минут я овладел гаммами. Я исполнял их чисто, без малейшей фальши. Учитель Клеменс не мог не обратить внимания на великолепную тесситуру и манеру исполнения.

– Песня, учитель Клеменс, давайте начнем петь!

– Не спеши, Людвиг, – возразил он, – это слишком сложно. Сначала ты должен освоить сольфеджио и выучить все ключи.

Но я ответил:

– Либо мы посвящаем оставшуюся часть урока тому, чтобы петь песни, либо можете забыть о деньгах, которые платит вам отец.

Любой репетитор знает, что, если он не хочет остаться без заработка, если он хочет, чтобы ученики приходили к нему снова и снова, ему следует уважать их пожелания. Так что я бил наверняка.

– Хорошо, давай попробуем вот эту.

Это был известный, достаточно простой мотив. Сначала он сыграл его для того, чтобы я прослушал мелодию.

– Не повторяйте. Этого достаточно, – сказал я и исполнил песню под аккомпанемент рояля. Надо ли говорить, что мое исполнение было безупречным. Он кивнул головой, признав, что это было хорошо, даже слишком хорошо, и попросил повторить. Песня зазвучала еще лучше. Он понял, что столкнулся с чем‑то совершенно исключительным, и принялся листать тетрадь в поисках более сложной песни.

– Посмотрим, Людвиг, как ты справишься с этим.

Так я спел пять песен, одну за другой, и каждая песня была на порядок сложнее предыдущей. Пораженный, учитель Клеменс захлопнул тетрадь и предложил мне познакомиться с чем‑то несравнимо более сложным. Но величайшее творение Шуберта, «К музыке», самая прекрасная ода, когда‑либо рожденная музыкальным гением, песня, за которую любой оперный певец продал бы душу дьяволу, далась мне без особого труда.

Учитель Клеменс закрыл партитуру и вновь взглянул на меня. В широко раскрытых глазах читалось изумление. Чуть помедлив, он оторвался от рояля, подошел к стеллажам и снял папку с песнями. Одна мелодия сменялась другой, и я повторил их все, расцветив новыми созвучиями. О, отец, что это были за звуки! Я играл не только с мелодией, но и с аккомпанементом. Я вел основную мелодическую линию, добавив к ней полные обертоны каждой ноты. Мой голос извлекал не ноты, а настоящие аккорды… На лбу учителя Клеменса высыпали бисеринки пота, его руки будто сковало льдом, в то время как все лицо горело нестерпимым жаром. Очки съехали с переносицы, и он неловким движением, выдававшим внутреннюю дрожь, вернул их на место.