Анри Труайя - Свет праведных. Том 1. Декабристы Страница 161

– Его здесь больше нет.

От такого удара в голове у Софи сразу стало пусто. Беда, которой она ждала так долго, сразила ее наповал – так, словно она совершенно не была к этому готова.

– Этого не может быть! – лепечет она.

– Почему не может быть? Именно что может! – ворчит унтер-офицер. – Их отправили как раз вчера, 28 февраля, с конвоем в Сибирь.

– В Сибирь… – повторяет она, как автомат. – В Сибирь… да-да, в Сибирь… в Сибирь…

Она глаз не могла отвести от этого посланца судьбы, который только что с таким равнодушным видом объявил ей о конце света.

– Пожалуйста, пропустите меня к генералу Сукину, – наконец, прошептала Софи.

– Генерал не может вас принять.

– А комендант Подушкин?

– Плац-адъютант Подушкин занят.

– Спросите его все-таки!

– Невозможно. Сожалею, мадам… Я получил инструкции…

– Но… Но, пожалуйста! Мне нужно точно знать, куда отправили моего мужа… в какую губернию… в какой город…

– Никто вам этого не скажет – это секретные сведения.

– Прошу вас…

Слова выговаривались с трудом, силы окончательно оставили Софи.

– Уходите, сударыня! – повысив голос, решительно сказал унтер-офицер. – Вам больше нечего делать в Петропавловской крепости.

Софи вспомнила о теплой одежде, о колбасе, о сигарках – и почувствовала, что выглядит столь же трагически смешной, как если бы принесла все это покойнику на кладбище.

Поставила корзину на ступеньку:

– Будьте добры, отдайте это любому политическому заключенному.

Она шла через двор, высоко подняв голову, хотя колени подгибались и ноги идти отказывались. Родные узников, ожидавшие, когда их впустят в дом, поглядывали на нее с сочувствием, перешептывались, когда проходила мимо. На подъемном мосту она поскользнулась, чуть не упала, еле удержалась, схватившись за металлическую цепочку, заменявшую перила. Где сейчас Николя? Она представляла себе снежную равнину, сани, в которые брошен ее муж – полуживой от холода и голода, представляла его отчаяние от того, что они не увиделись, знала, что он думает о ней как о последней надежде на спасение…

Вернувшись домой и увидев в гостиной ожидавшего ее свекра, этого благополучного старика с гладко выбритыми щеками, читавшего газетку в кресле у теплой изразцовой печки, Софи почувствовала такую ярость, что с трудом сдержалась: так бы и убила его.

– Радуйтесь! – сказала она. – Вашего сына уже везут в Сибирь.

– Да обретет он там прощение Господне! – ответствовал Михаил Борисович, переворачивая страницу.

Потом поднял голову, лукаво улыбнулся невестке и подмигнул:

– Ай-ай-ай, какая жалость! А я-то как раз подумал, что не худо бы навестить его на следующей неделе!..

От холода и голода Николая все время клонило в сон. Иногда он словно бы проваливался, терял сознание, но скоро и резко пробуждался и удивлялся тогда, что едет в крытых санях с драным пологом по снежной равнине, что рядом Юрий Алмазов – прикорнул у его плеча, а перед ними – жандарм, вот, сидит, лицом к ним – глаза закрыты, усы торчком, нос какой-то фиолетовый… Вот уже неделя, как они выехали из Петербурга – шесть повозок, запряженных тройками. Их с Юрием сани – самые маленькие, они последние в конвое. Бубенцы, привязанные к упряжи каждой из тридцати лошадей, звенят, звенят… и звон этот кажется в пустыне неправдоподобно праздничным…

Маршрут делится на отрезки – сорок восемь часов езды, потом ночевка на почтовой станции. Наверное, не так уж теперь далеко и до Сибири…

Николай отвернул полог и выглянул – ничего, кроме сплошной белизны. В животе урчало. Ах, если бы, если бы только ему дали на последней стоянке хоть немного горячей похлебки!.. Нет, не дали. Фельдъегерь Коротышкин, начальник конвоя, сокращает расходы, стараясь прикарманить как можно больше из суммы, отведенной на питание заключенных в пути. Сани тряхнуло на колдобине, Юрий Алмазов глухо застонал и переменил позу.

– Если нас не накормят на ближайшей станции, надо протестовать, – обратился к нему по-французски Николай.

– Господи, как ты собираешься протестовать? К кому обращаться? Мы во власти этой канальи!

Жандарм, приоткрыв один глаз, прорычал:

– Извольте говорить по-русски, чтобы было понятно! Смотрите мне, а то доложу фельдъегерю!

В соответствии с правилами фельдъегерь за то, что арестант заговорил по-французски, мог в наказание лишить его еды. Николай вспомнил, как в детстве его наставник месье Лезюр запрещал ему за столом говорить по-русски под страхом того, что «Николенька не получит сладкого…». Улыбнулся – глазами, обветренными губами… Жандарм молчал, видимо, успокоился. Алмазов снова задремал. Весь продрогший, сжавшийся в комочек, с синим подбородком, черными бровями, он сонно покачивал головой, губы и у него потрескались до крови, изо рта вылетали облачка белого пара. Заржала лошадь. Раздался щелчок кнута, обрушившегося затем на полог. Чтобы развлечься, Николай попробовал уловить мелодию в беспорядочном звяканье колокольцев. Но единственной мелодией, которую хранил его усталый мозг, оказался перезвон колоколов Петропавловского собора, слышанный в крепости. В последний раз – той ночью, когда тюремщики вытащили его из убогой постели, привели под охраной двух солдат в дом коменданта, и он увидел там нынешних своих спутников. Пятнадцать остолбеневших арестантов, под мышкой у каждого – узелок с бельем, перед ними – генерал Сукин… И надменное его объяснение: «По императорскому указу, сейчас всех вас закуют в ножные кандалы». Они тупо смотрят на генерала, потом растерянно переглядываются, хотя в глубине души, наверное, каждый ожидал и этого оскорбления, этого унижения тоже.

– Извольте сесть на табурет, – предлагает охранник Николаю таким тоном, словно собирается примерить ему новые башмаки. Потом становится перед ним на колени и вынимает из мешка перепутанные, будто змеи, тяжелые цепи. Ощущение холода на коже. Поворот ключа. Два кольца закреплены на щиколотках. Поднявшись и желая сделать шаг, Николай лишь с трудом может переставить ногу. Десять фунтов железа висят на ногах, не дают двигаться. Тяжело. Но идет. Идет и тащит за собою адское бряцание. Его товарищи, как и он, пошатываются на ставших сразу неловкими ногах. Конвоиры берут их под руки, помогая спуститься с лестницы. Внизу сани. В каждых санях по жандарму. Плюс фельдъегерь Коротышкин, который распоряжается процедурой отъезда. Конвой трогается с места в час ночи, движется по мертвой столице империи. Николай прощается с домами, памятниками, с жизнью, которую он так любил. Софи в такой поздний час, конечно же, спит… Но не проникает ли в ее сны эта душераздирающая боль разлуки… может быть, разлуки навек?.. Он шлет жене безмолвное: «Проща-а-ай! Прости-и-и!», – стараясь не разрыдаться… Слезы застывают льдинками на его ресницах, царапают края век… Лошади идут шагом. Фельдъегерь шагает по деревянному тротуару рядом с санями. Об руку с ним – молоденькая девушка. Девушка что-то шепчет, всхлипывает, сморкается в платочек. «Будет тебе, Марфинька! Это уже смешно, Марфинька!» – бормочет растроганно фельдъегерь. А ведь он покидает девушку всего на месяц! Сани подъезжают к шлагбауму, здесь граница города, и фельдъегерь прощается с Марфинькой. Проверяют бумаги, караульные приподнимают пологи саней. Смотрят. Ямщики освобождают колокольцы – все время, пока тройки двигались по улицам, они были подвязаны, чтобы не нарушить тишины в спящем Петербурге. И вот уже лошади резво бегут по сельскому тракту… Снег… снег… снег… Праздничный звон бубенцов…

«Неделя уже, целая неделя, – подумал Николай. – Хотя Господь его ведает, я ведь мог и просчитаться, и уже восемь дней… или девять… А может быть, год… Есть, спать… Все остальное не имеет значения…» Ему так хотелось себя в этом убедить – нет, не получалось: все та же неотвязная, как клубы снежной пыли позади саней, тоска… Он поглядел на свои цепи. Груда железных колец покоилась у его ног, жизнь железа вмешалась в его жизнь, стала частью его жизни. В Перми кандалы на время сняли, чтобы сводить его вместе с остальными в баню помыться. Все банщики были из бывших каторжников: уголовники с позорными клеймами на лицах. У некоторых были вырваны ноздри. Они терли спины новоприбывших лубяными мочалками и, сквозь пар, кричали им в уши советы из собственного опыта: «Останетесь в Иркутске, сами увидите – рай да и только! Чита – тоже неплохо! Но храни вас Господь от Благодатска!..» Когда все «политические» были отмыты и снова закованы, фельдъегерь Коротышкин повел их в церковь. Служба уже началась. От иконостаса доносились ангельские голоса. Священник, весь в золоте, громовым и в то же время странно-бархатным голосом взывал к Богу. Арестантов поставили в углу, подальше от прихожан. Проходя мимо них после окончания литургии, прихожане подавали милостыню, некоторые спрашивали:

– За что ж это вас в Сибирь-то, голубчики?