Евгений Федоров - Ермак Страница 163

Казак и не думал бежать. Он бережно обнял сестру за плечи:

— Не бойся, Клава! Старое быльем поросло. Ноне…

За криками толпы Клава не разобрала слов брата. Падкие до зрелищ московские люди бежали со всей Красной площади и в разноголосье кричали:

— Лови, держи вора!

— Беги, Иванушка! — с мольбою просила Клава.

Через толпу в круг въехали два пристава, а с ними молодой окольничий. Кольцо срузу узнал его-участника пира во дворце. И окольничий удивился встрече:

— Кто же вор? — спросил он.

Сняв шапку, низко кланяясь, купец, торопясь, рассказывал о своем подозрении:

— Много деньжищ ни за что, ни про что бабе бросил!

— Да ты, борода, ведаешь, кто сей казак? Да то сибирский посол. За бесчестье и смуту получай! — окольничий взмахнул плетью и стал хлестать шубника.

Словно ветром, переменило настроение толпы. Мужики подзадоривали бьющего:

— Хлеще бей сутягу!

— Братцы, братцы, гляди, — кто-то закричал в толпе, — вот он, сибирец. Слыхано, верстает народ на вольные земли! Айда, просить!..

Клава присмирела и ласково разглядывала брата:

Не думала, не гадала…

— А ты все такая же… шальная? — вспомнил прошлое Иванко.

Сестра смутилась, потупилась:

— Нет, шальной я не слыву. Все не забуду Василису. Грех, братец, на моей душе…

Они незаметно вошли в толпу. Счастливые, радостные, не слыша криков, шума, никого не видя, они рассказывали друг другу о своей жизни.

— Прибрела я в Москву и тут свое счастье нашла, — поведала Клава. — Прибилась к плотницкой артели, и заприметил меня молодой плотник-верхолаз Василий. И говорит мне за ужином: «Все видно мне, — много лепости на Москве. Но всего краше для меня ты!». И мне по душе его смелость пришлась, — полюбила. На всю жизнь, на верность, братец, полюбила его. И счастлива я, Иванушка! — она крепко прижала к себе сына и, улыбаясь своим сокровенным мыслям, мечтательно призналась:

— Сплю и вижу, что и мой Иванушка отменный мастер будет… В твою память сынка нарекла, братец.

Кольцо хотелось говорить сестре ласковое, приятное-так был рад, что жива она. Он улыбнулся и, схватив мальчонку на руки, похвалил:

— Красавец, весь в тебя, Клава!

— Да ты посмотри на его руки! — сказала сестра.

Казак взял крохотную руку мальчика в свою огромную ладонь и внимательно оглядел ее. Ничего не заметив, он все же весело подтвердил:

— Ну, и руки! Золотые руки. Видать, отец наградил ими мальца! Такой из него мастер выйдет, что по всей Москве поискать!..

Пошел снежок. Мягкие звездочки его запорошили густые ресницы женщины; она раскраснелась и еще больше похорошела.

Иванко шел рядом с ней и все думал: «Надо ж, родную душу нашел! Жива и весела! И слава богу, угомонилась сестричка, нашла свою стезю. А я вот тронут уже сединой, а все угомону нет! Эх, казак, казак!».

Клава привела брата на Арбат. Хоромина из пахучего соснового леса смотрела открыто и весело. Не менее добродушно выглядел и хозяин ее — муж Клавы! Он по-родственному обнял Иванку и сказал:

— Вот не ждал такой радости!

Плотник был статен, молодецкого роста, широк плечами. Лицо светлое, честное, в окладистой русой бородке.

— Может любовался храмом Василия Блаженного — говорил он. — Так и моя доля работенки в нем есть. Юнцом был, вместе с наставником-верхолазом ладил грани главного шатра. Высоко, ой высоко поднимались на лесах, только ветер гудел в ушах. А Москва вся внизу, — широка и пестра! Глянешь в сторону-извивы Москвы-реки и притоков лентами вьются среди просторов. Ныне шапцы на храме сверкаю изразцами, глаз веселят. Довелось мне и строителей сего дива видеть: Барму и Постника…

Верхолаз улыбнулся, глаза сияли голубизной.

— Бывало, старик кликнет меня, продолжал он. — Эй, Жучок, ползи вверх. Это прозвище мне, а по-настоящему Осилок зовусь. А может то батькина была кличка… Ну, и лезу под самое небо-ладить основы куполу… Веселая работка, на свете нет милей такой!..

Василий влюбленно говорил о своем мастерстве. Клава не сводила почтительно-ласковых глаз с его лица.

— А ты покажи Иванушке, какую лепость немудрыми инструментами ладишь! — попросила она.

Осилок охотно снял с полатей доски со сложной резьбой. Узор на диво был приятный.

— Руки у тебя, вижу, золотые, — похвалил Кольцо верхолаза. — Талант великий! Однако простор ему нужен. Айда, Василек, с нами в Сибирь-хоромы и храмы строить!

Лицо женки зарделось, вспомнила Ермака, так и хотелось спросить брата: «Все так же недоступен он? Суров!». Но смолчала и, подумав, ответила за мужа:

Погодить нам придется, братец. Вот сынок подрастет, тогда и мы за войском тронемся.

Плотник согласно кивнул Клаве:

— Будет по твоему, хозяюшка…

Казак весь вечер прогостил у сестры и, как никогда, на душе у него было уютно и тепло.

Пока Кольцо отсутствовал, на подворье, где остановились казаки, появились люди разного звания и ремесла. Таясь и с оглядкой просились беглые люди:

— Возьмите, родимые на новые земли!

— Не всякого берем, — оглядывая просителя, рассудительно отвечал черноусый казак Денис Разумов. — Нам потребны люди храбрые, стойкие, в бою бесстрашные, да руки ладные. Сибирь — великая сторонушка, а мастеров в ней пусто.

— Каменщик я, — отвечал коренастый мужик. — Стены ладить, домы возводить могу.

— А я — пахарь, — смиренно кланялся второй, лохматый, скинув треух.

— По мне охота-первое дело, белковать мастак! — просился третий.

— А ты кто? — спросил Денис чубатого гиганта с посеченным лицом.

— Аль не видишь, казак! — бесшабашно ответил тот. — Одного поля ягодка. Под Азовом рубился, из Кафы убег, — не под стать русскому человеку служить турскому салтану, хвороба ему в бок!

— Вижу, свой брат. А ну, перекрестись! — сурово приказал Денис. Беглый истово перекрестился. Денис добыл кувшин с крепким медом, налил кварту и придвинул к рубаке. — А ну-ка, выпей!

Прибылый выпил, завистливо поглядев на глячок.

— Дозволь и остальное допить! — умиленно попросил он. — Не мед, а радость светлая.

— Дозволяю! — добродушно улыбнулся Денис и, глядя, как тот жадно допил, крякнул от удовольствия и сказал весело: — Знатный питух! А коли пьешь хлестко, так и рубака не последний. Поедешь с нами! И тебя беру, каменщик, и тебя, пахарь, — за тобой придет в поле хлебушко-золотое зерно!..

Три дня грузили обоз всяким добром, откармливали коней. На четвертый, скрипя полозьями, вереница тяжело груженных саней потянулась из Москвы. Клава и верхолаз Василий провожали казаков до заставы. Слезы роняла донская казачка, прощаясь с братом. Улучив минутку, стыдливо шепнула Иванке:

— Передай ему, Ермаку Тимофеевичу, поклон и великое спасибо! Скажи: что было, то быльем поросло. Нет более шалой девки. Придем и мы с Васильком в сибирскую сторонушку города ладить…

Кони вымчали на неоглядно-широкое поле, укрытое снегом. Дорога виляла из стороны в сторону, сани заносило на раскатах, подбрасывало на ухабах. Атаман оглянулся: Москва ушла в сизую муть, на дальнем бугре виднелись темные точки-Клава с мужем. Еще поворот, и вскоре все исчезло среди сугробов.

Далека путь — дорога, бесконечна песня ямщика! Мчали на Тотьму, на Устюг. Тянулись поля, леса дремучие, скованные морозом зыбуны-трясины, глухие овраги. Под зеленым месяцем, в студеные ночи, на перепутьях выли голодные волки.

Через северные городки сибирцы ехали с гамом, свистом и озорством. Только Ишбердей, покачиваясь, пел нескончаемую песню:

Кони холосо,

Шибко холосо бегут,

А олешки много-много лучше…

Эй-ла!..

На ямщицких станах живо подавали свежих коней: грозен царский указ, но страшнее всего озорные казаки. Прогонов они нигде не давали, а торопили. В Устюге отхлестали кнутами стряпчего, посмевшего усомниться в грамоте.

Ширь глухая, до самого окаема простор. Хотелось потехи, показать удаль. Лихо мчали кони, заливисто звучали валдайские погремки. Давили яростных псов, выбегавших из подворотен под конские копыта. В лютую темень горлопанили удалые песни.

Раз спьяна налетели на сельбище, прямо к воротам, застучали, чеканом рубить стали:

— Распахивай!

Тотемский мужик не торопился. Ворота вышибли, к избе подступили:

— Жарь порося!

На пороге вырос приземистый мужик, с мочальной бородой, брови белесы, а глаза — жар-уголь. В жилистой руке топор-дровокол.

— Не балуй, наезжие! — пригрозил он и шагнул вперед. — На мякине сидим, а вы мясного захотели.

— Бей! — закричал бесшабашный гулебщик, один из пяти казаков.

— Погоди, — строго сказал мужик. — А если, скажем я тебя тюкну! Что тогда станется?

В эту пору наскочил на тройке Иванко Кольцо, разогнал гулебщиков. Хозяин опустил топор, почесал затылок.

— Доброе дело удумал. Спасибо за помогу, — поклонился он. — А то бы крови быть. Ты запомни, молодец, и своим скажи: едут они Русью. Живет здесь, в сельбищах и починках, народ беглый из Новгорода великого, с Ильмень-озера. Мы ране всех прошли тутошние пустыни и за Югорский камень хаживали. Народ по лесам осел не трусливый. Нас чеканом, а мы топором. Тут и байке конец.