Александр Волков - Два брата Страница 17

Марков делал дома быстрые успехи, а мастер Людвик де Шепер все еще заставлял его присматриваться, подметать мастерскую, подносить болванки.

– Доброму ученику положено три года мастеру трубки табаком набивать, – говорил француз.

– Российским ученикам нет времени по три года трубки набивать! – возражал Егор. – Что государь скажет, ежели узнает, что я в бездействии время провожу?

Наконец де Шепер торжественно подвел Егора к станку.

– Урок первый! Поучайся работать ногой, чтобы про нее не думать. Ты смотришь на резцы, твоя голова есть занята, а нога сама, одна должна работать…

Егор лукаво улыбнулся и нажал педаль. Вал завертелся ровно и плавно, а рот мастера широко открылся, и оттуда вылетело звучное:

– О-о!

– Может, позволишь, хозяин, болванку обточить? – усмехнувшись, спросил Егор.

Растерявшийся француз кивнул головой. Марков мигом сбегал в кладовую, принес сухой березовый обрубок, ловко зажал между гребенками, и резец монотонно зажужжал под рукой молодого подмастерья.

– Я ничего не понимаю! – воскликнул де Шепер. – Кто тебя обучал мастерству?

– Я сам дома станок сделал, – покраснев, признался Егор, – и на нем ночами учился.

Удивлению мастера не было предела.

– Ты имеешь резон! Я тебя допускаю к токарному искусству.

Марков делал поразительные успехи. Скоро он точил не только по дереву, но и по металлу, по кости. Уверенно хватая нужные резцы, он безукоризненно вытачивал сложнейшие фигуры.

– Tres bien![54] – говорил восхищенный француз.

Увидев, что Егору можно смело доверить станки, де Шепер переложил большую часть работы на Егора, а сам объяснялся с заказчиками и добывал материалы.

«Я разбогатею, если удастся продержать Маркова пять лет», – думал француз.

Егор стоял у станка. Педаль мерно качалась под ногой, резцы пели монотонные песни, каждый свою, летели стружки… Егор был доволен и счастлив.

Глава XVII. При дворе царевича Алексея

Обучение царевича Алексея Петровича шло своим чередом.

По отзыву учителей, царевич был «разумен далеко выше своего возраста, тих, кроток, благочестив». К пятнадцати годам Алексей успел перечитать все книги, напечатанные на славянском языке; Библию прочел пять раз по-славянски и раз по-немецки. Царевич говорил и писал по-французски и по-немецки.

Был ли Петр удовлетворен успехами царевича? Если и не был, то, во всяком случае, делал вид, что доволен. Царевич Алексей по-прежнему оставался под надзором дядьки Никифора Вяземского и придворного штата, приверженного к старине.

Царь очень надеялся на свою любимую сестру Наталью; ее он поставил главной надзирательницей за учением и воспитанием Алексея.

Пока царевич был мал, Наталья Алексеевна выполняла свою обязанность ревностно; но ее заботы простирались недалеко: был бы Алеша сыт, тепло одет, вовремя бы занимался с учителем.

Когда Алексей подрос, надзор Натальи вовсе ослабел. «Алеша скоро жених, – рассуждала царевна. – Ему прилична мужская компания; а мне, старой девке, в мужские дела мешаться негоже».

Пятнадцатилетний царевич Алексей часто пировал в своих покоях. Доступ на пиры имели только самые близкие к нему люди: Никифор Вяземский, братья Кикины, Нарышкины и немногие другие.

Александр Кикин, любимец Алексея, развязный, всегда одетый по моде, и лицом и манерами несколько похожий на Меншикова, зло издевался над теткой царевича Натальей Алексеевной и иначе не называл ее, как тюремщицей.

– Неужто тебе не опостылело, царевич, до таковых лет под бабьим надзором ходить?

Василий Кириллович Нарышкин, старик с седой головой, но еще живой и бодрый, называл царевну «чертовкой», хоть она и приходилась ему родной племянницей.

Собутыльники спаивали слабохарактерного Алексея, раздували вражду к отцу.

– Ты – надежда российская! – внушали они пьяному от вина и гордости царевичу. – Разум светозарный, не склонный к обольщениям премудростью ложных наук! Пьем за будущего царя и великого государя Алексея Петровича!..

Алексей вставал и опускался вновь: ослабевшие ноги не держали его.

– Я вас… вызволю… А этот Алексашка Меншиков… попомнит меня!..

Пиры затягивались за полночь.

Кончается всенощная в Верхнеспасском соборе. Богомольцы расходятся по домам. Протопоп Яков Игнатьев приближается к царевичу, который отстоял службу с Никифором Вяземским.

– Никифор Кондратьич, иди в карету, – приказывает Вяземскому протопоп. – Пожди царевича малое время: мне с ним перемолвиться надо.

Вяземский злится: слишком часты ночные беседы в церкви, иной раз надолго затягиваются они, а ему хочется домой, к сытному столу. Но он не осмеливается возразить и, ворча себе под нос, уходит в карету.

Отец Яков вводит царевича в пустой алтарь, усаживает в старое кожаное кресло, сам садится напротив.

– Великий грех кладет твой отец на душу, – сурово говорит он юному Алексею. – Москва лишилась патриарха, великой русской святыни…[55] Хуже, злее для церкви стал Петр, нежели султан басурманский!

В алтаре полумрак, жуткая тишина. Сердце царевича сильно бьется в ожидании чего-то необычайного…

Протопоп, ближе наклоняясь к царевичу, смотрит ему в глаза.

– Страшное слово о твоем отце ходит по русской земле, – неумолимо продолжает протопоп, все ближе подвигаясь к Алексею, обдавая его горячим дыханием. – Страшное слово! Тебе, яко сыну, не подобает его слышать…

Царевич вздрагивает всем телом: он знает, на какое слово намекает отец Яков. Об этом постарался передать ему Александр Кикин, об этом много раз тайно шептал дядя Абрам Лопухин.

Это слово запрятано в самой глубине души Алексея. Но наперекор его воле оно всплывает, непослушное, оно звучит, гремит в мозгу, готовое вырваться наружу и заполнить оглушительными раскатами тихую темную церковь: «Царь Петр – антихрист!!!»

Маленькому двору царевича Алексея жилось спокойно только тогда, когда грозного Петра не было в Москве. Возвращаясь из походов и дальних поездок, царь каждый раз требовал к себе сына. Начинался строгий экзамен. Петр допрашивал, что пройдено, далеко ли ушел царевич в науках.

Петр хмурил круглые черные брови, полные щеки, исчерченные тоненькими красными жилками, тряслись от гнева.

– В безделии, Алешка, проводишь время! – гремел царь.

Он вставал и, огромный, на голову выше всех, хватал сына сильной рукой за плечо, встряхивал, выкрикивая укоризненные слова.

Царевич молчал, стискивал зубы, принимал вид угнетенной невинности, раздражавший горячего, но отходчивого Петра.

Когда в Москву приезжали «высшие» (так звали Алексей и его придворные Петра, его жену Екатерину, Меншикова), Царевич обязан был ежедневно являться к отцу, участвовать в его пирах.

Напрасно пытался уклониться Алексей от посещения отцовских праздников: занятия, болезнь – все предлоги отвергались Петром. Царевича приводили на пир.

Играла музыка, царь и его придворные веселились. Алексей сидел, упрямо склонив большую крутолобую голову с темными прямыми прядями волос, падавшими на лицо.

– Что ты, как сова, нахохлился? – кричал Петр на сына. – Пей!

Царевич отпивал из бокала с видом величайшего отвращения…

На одном из пиров царю пришла в голову мысль. Он никогда не откладывал исполнение своих намерений.

– Алеша! – громко позвал он.

Царевич неторопливо подошел:

– Что угодно, батюшка?

– Надумал я отдать тебя учиться к токарю. Что такой тряпкой растешь? Ни силы, ни проворства… Постоишь часика по три-четыре в день за станком, так откуда и сила возьмется!

– Как прикажете, батюшка, – смиренно поклонился Алексей.

– Ты мне скажи: хочется ли тебе обучаться такому превосходному ремеслу? – настойчиво спросил Петр.

Царевич равнодушно ответил:

– Ваша воля священна, и, ежели желаете обучать меня мастерству, почту это пользой и удовольствием.

– Мм… – Царь громко выругался и с досады хватил целый кубок мальвазии.[56] – Враждебен ты мне!.. Чую!.. Пошел прочь с глаз моих!

Алексей отправился на свое место все с тем же неподвижным лицом, со злым взглядом опущенных глаз, прикрытых густыми ресницами.

Царь крикнул ему вслед:

– Завтра отправишься к мастеру Людвику де Шеперу!

На следующий день царевич явился к де Шеперу в сопровождении дядьки Никифора Вяземского.

Мастер был предуведомлен о царской воле и встретил высокого посетителя у ворот дома.

Среднего роста, юркий, с острыми усиками, с небольшой бородкой клинышком, де Шепер беспрестанно кланялся, расточал комплименты.

Склонясь чуть не до земли, мастер помог царевичу выйти из кареты и, подхватив его под руку, повел через двор в мастерскую.

– Царская милость наполняет мою душу необычайной радостью, – болтал француз, сияя улыбкой. – Обучать токарному искусству наследника великой державы Российской – великая честь для меня, скромного мастера…