Юрий Качаев - Синее железо Страница 17

Все эти мысли Ильменгир высказал шаньюю, и сейчас они оба ждали решения Ли Лина. В шатер изредка приходил Ант, которому Ильменгир наказал присматривать за Ли Липом (советник опасался, как бы китаец не покончил с собой) Ант говорил одно и то же: по ночам пленный плачет во сне, а потом просыпается с криком и до утра пьет вино. А когда напьется пьяным, то рассказывает Анту о каких-то далеких краях и о своей матери. Иногда он разговаривает с нею, как будто она сидит рядом…

Расчет Ильменгира оказался верным. Через неделю Ли Лин, решительный и подтянутый, вошел в шатер и сказал Ильменгиру, что хотел бы говорить с шаньюем. Лицо полководца было спокойным и бесстрастным, только под глазами подковами лежали черные круги.

Шаньюй, испытующе взглянув на Ли Лина, кивнул ему на ковровую подушку. Некоторое время они молчали. Наконец Ли Лин заговорил:

— Я решился, государь. Вы были правы тогда, предсказывая мне мою участь по возвращении ко двору… Словом, если вы не передумали, я принимаю предложение.

— Я не передумал. — Шаньюй хлопнул в ладоши и велел принести вина. — Я рад, — продолжал он, — и верю, что мне не придется раскаиваться… Для начала ты получишь обещанные десять тысяч всадников. Наведи среди них порядок, какой сочтешь нужным. Кстати, что ты думаешь о моем войске?

— Мне не нравится одно, государь: ваши воины слишком полюбили китайские вещи, китайскую еду и сладкие вина. Роскошь изнеживает. Сила вашей армии в ее неприхотливости и закаленности. Ведь если говорить о численности, то в Китае одна провинция может выставить войско, равное вашему. Я приказал бы снять с воинов все эти шелка, в которых они походят на фазанов. Это платья для женщин, а не для солдат. Солдатская одежда — латы из бычьих кож и теплые меха. А еда — мясо и молоко…

— Шаньюй слушал Ли Лина, не перебивая. Он и сам уже подмечал, что в войске неладно, но не придавал этому большого значения. «Воины заслужили отдых, так пусть потешат себя, — так он думал. — Однако Ли Лин прав. Наша сила — в выносливости и неприхотливости. Какой китаец способен провести в седле трое суток подряд? Или неделями питаться одним вяленым мясом и при этом остаться готовым к бою?..»

Когда Ли Лин умолк, шаньюй спросил его:

— А что ты скажешь о штурме Май?

Ли Лин, подумав, ответил:

— Я слышал, что в одном из тысячи дел даже мудрец совершит ошибку, а дурак одно из тысячи дел сделает правильно. Император — человек недалекий, но на сей раз он поступил правильно, укрывшись в крепости. Он понял, что потерять вторую половину армии равносильно полному разгрому. Сейчас он будет собирать свежие войска и, вероятно уедет из крепости. Вместо него останется Ли Гуан-ли. Он самолюбив и постарается доказать, что способен справиться с врагами своими силами. Я не стал бы штурмовать крепость, а попробовал бы выманить князя на равнину.

— Так, а что мы будем делать до этого?

— Начинайте учения, а в окрестные города пошлите свои грамоты. Иногда их легче взять языком, чем приступом. Когда они сдадутся, вам будет проще разбить новую армию императора. Ведь ему придется брать собственные крепости…

— Ну что ж, я подумаю, — сказал шаньюй и, обласкав, отпустил Ли Лина.

«Этот человек, пожалуй, не глупее Ильменгира, — оставшись один, размышлял шаньюй. — Если все пойдет так, как он предположил, я вызову из Орды подкрепление. Ильменгир прав: война будет затяжная. Плохо с оружием. Из Орды мы забрали с собой почти все. А каравана из страны динлинов нет до сих пор. Придется, видно, снова посылать туда отряды, чтобы образумить этих упрямцев…»

Шаньюй кликнул Ильменгира и, нахмурившись, заговорил:

— Я хочу задать тебе несколько вопросов. Много ли твоих лазутчиков в Май?

— Около полусотни, шаньюй. Они вошли в город вместе с армией императора.

Каким образом они передают донесения?

— Стража на Северной башне подкуплена, шаньюй…

— Так. А надолго хватит в городе запасов еды?

— Думаю, еще на неделю. Но в крепости со дня на день ожидают подхода караванов.

— Перекрой все караванные дороги. В Май не должна попасть ни одна горсть риса.

— Но, шаньюй… — в замешательстве возразил Ильменгир. — Это будет означать, что мы нарушили договор о перемирии.

— С каких пор тебя стали тревожить такие пустяки?

Советник опустил глаза, почувствовав в голосе шаньюя недоброе.

— Я перекрою дороги, шаньюй. Только мне непонятно…

— Тебе непонятно, что голодная армия пойдет на вылазку?

— Да, шаньюй. Я понял. Прикажете вызвать из Орды свежие войска?

— Вот теперь ты догадливей, — удовлетворенно заметил шаньюй. — И еще: во все окрестные крепости разошлешь грамоты. Обещай в них, что солдаты будут отпущены на все четыре стороны. Горожане могут или уехать, или остаться дома. Имущество их разграблено не будет. В этом я даю слово. Если же мое войско встретит сопротивление — город будет выжжен дотла, а жители перебиты до последнего человека.

— Слушаю и повинуюсь, шаньюй. Грамоты будут готовы к, вечеру.

Губы шаньюя вдруг раздвинулись в улыбке, обнажив белые зубы. Ильменгир поежился: он знал эту улыбку. Она появлялась на лице владыки всякий раз, когда кому-нибудь готовился подвох.

«Уж не мне ли?» — с тревогой подумал советник, но подозрение его тут же рассеялось.

— Я хочу немного отдохнуть от дел, — сказал шаньюй. — Сегодня мы устроим облавную охоту на кабанов. Загонщиками пойдут те, кто сменил боевые доспехи на китайские тряпки. Пусть эти щеголи хорошенько прочешут приречные заросли.

Ильменгир усмехнулся в бороду: затея шаньюя становилась ему понятной…

Через полчаса бесчисленная рать загонщиков, сверкавшая всеми цветами радуги, двинулась на тугаи[61]. В одном из первых рядов шагал и наследник Тилан — в халате, расписанном павлиньими хвостами, в сафьяновых, шитых жемчугом туфлях и в круглой шапочке с султаном из зимородковых перьев.

Под ногами загонщиков жирно чавкала бурая, покрытая ржавчиной почва; острые шипы и сучья хищно впивались в великолепные шелка, с треском раздирали их и ранили оголенное тело. Но самой ужасной пыткой были комары и оводы, тучами висевшие над головой и закрывавшие солнце.

Поминая всех духов ада, загонщики медленно продвигались вдоль берега реки и наконец-то выбрались на равнину. Их появление было встречено громовыми раскатами: это хохотали конные сотни, выстроенные на равнине. Только теперь незадачливые загонщики поняли, что придуманная облава была злой шуткой и что никаких кабанов в здешних тугаях не водилось.

Истерзанные, окровавленные, с заплывшими глазами, недавние щеголи были кое-как выстроены сотниками. И тогда глашатаи зачитали указ шаньюя, гласивший следующее: «Пышная одежда и украшения уместны только на празднествах, поминках, жертвоприношениях и пирах. В походах они запрещаются. Также запрещается в походах и особенно вблизи неприятеля напиваться допьяна. Нарушивший этот закон предстанет перёд судом шаньюя».

Запрет относительно одежды хунну встретили равнодушно. Что же касается густого китайского вина, то недовольных было много, однако роптать никто не посмел.

Глава 14

Посланец императора торопился: он вез из ссылки помилованного Сыма Цяня. От одного селения до другого возницы гнали без остановок. Опережая кареты, по тракту во весь опор скакали гонцы. Самозабвенно заливались их серебряные колокольцы, и, заслышав их, тинчжаны — смотрители станций — сломя голову бросались готовить смену лошадей.

Спустя полчаса подлетали кареты. Взмыленных, храпящих коней выпрягали и тут же закладывали свежих. Полумертвый от страха смотритель бегом приносил еду и кувшины с вином и долго еще кланялся до земли вслед промелькнувшим каретам.

Через трое суток бешеной скачки в каком-то городе остановились передохнуть. Чиновник сразу же ушел спать, а Сыма Цянь отправился бродить по улицам, чтобы хоть немного поразмять одеревеневшие мышцы.

Выл базарный день, и повсюду кишел народ. С громкими зазывными криками, похожими на пение, бегали разносчики. Их длинные коромысла с полными корзинами раскачивались в такт шагам.

— Бобовый сыр! Зе-елень! Оре-ехи! Пампу-ушки! — пели разносчики, и, словно аккомпанируя им, ударяли в металлические тарелки бледнолицые жестянщики.

Продавцы дынь с мухобойками в руках сидели в тени и голосами липкими, как патока, причитали:

— Ай, дыни! Ай, спелые дыни, прохладные, словно речной ветер, сладкие, как мед!

У коновязи — бревна на невысоких столбах с деревянным изображением лошадиной головы — шел ожесточенный торг. Продавцы и покупатели так орали, что у Сыма Цяня звенело в ушах.

Когда Сыма Цянь возвращался на постоялый двор, навстречу ему попалась двуколка, запряженная осликом. В плетеном кузове сидел, развалясь, усатый офицер, опоясанный мечом, а сзади плелось около десятка оборванных босых крестьян. За ними шествовал мордастый стражник в железном шлеме и с копьем в руках.