Филип Казан - Аппетит Страница 17

– Я не понимаю.

– Поймешь, и довольно скоро. Забудь о голове, Нино. Сердце – всегда сердце.

На следующий день он уехал. Я прошел рядом с нанятой им лошадью весь путь до Порта аль Прато, а потом смотрел, как он скачет рысью прочь и его поглощает дорожная пыль.

Второй поворот колеса Фортуны:

«Regno» – «Я царствую»

Флоренция, 1471 год

Некоторые люди любят кухни, когда в них все бурлит и пышет, гудит от голосов и жара, когда в воздухе повисает некая ярость и туман из раскаленного масла и пара, а стены будто потеют луковым соком. Но для меня кухня прекрасна, когда пуста. Когда все тихо, только потрескивает огонь, и я могу перемещаться по ней, не сталкиваясь плечами с дюжиной потных мужчин. Когда есть тишина и время, потому что время для повара драгоценней шафрана.

Пару раз я приходил в таверну «Поросенок» после полуночи. Шум на улице будил меня, и я начинал беспокоиться из-за крестьянина, который должен был доставить партию провизии на день, и понимал, что уже не засну. Я заходил, снова оживлял кухонный очаг и какое-то время сидел, глядя на пламя. Потом приступал к работе: резал лук, крошил чеснок, отделял хорошие травы от тех, что успели загнить. Это было немного, но все же лучше, чем ничего. Ночная работа должна была убедить моего дядю Терино, опять и снова, что его племянник ставит готовку превыше всего. Вот уже пять лет я пытался ему это доказать, и все пять лет он меня игнорировал.

Разумеется, и другие события произошли в нашей жизни, как и в нашем городе. Флоренция подобна сковороде, поставленной на слишком большой для ее содержимого огонь. Люди возвышаются и терпят крах. Великий триумф – а потом они уходят навсегда. Вечно что-нибудь ужасное маячит на горизонте. Все взболтано, поджарено и выброшено. Пьеро де Медичи разгромил своего могучего соперника Луку Питти, и этого напыщенного петушка, разряженного в красный шелк и вечно кукарекающего со своей груды золота, почти позабыли. Теперь нами правил сын Пьеро, молодой Лоренцо, чудо нашего века. Жизнь хороша, если ты друг Медичи. Флоренция чувствовала себя новой, словно только что выскользнула из литейной формы ювелира. Казалось, Лоренцо научил нас всех сиять, если только вы не скучали по прежней Флоренции, где хорошие манеры ценились превыше денег и мастерства. Или, к примеру, вы были семьей вроде Пацци, из знати, которая жаловалась, что Пьеро, а теперь Лоренцо покончили с республикой и правят Флоренцией, словно князья. Или если вы сделали «Popolo e Libertà» – «Народ и свобода» – своим боевым кличем и восстали против могущественного «Palle!». Все, однако, понимали, что когда Франческо Пацци говорит о свободе, он имеет в виду свободу на благо семьи Пацци. Со старинными фамилиями в любом случае было покончено. В них больше не нуждались. У нас был золотой Лоренцо, и мы являлись золотым центром всего белого света. А «Palle» всякий раз пересиливало «Libertà».

Если бы Терино узнал, что я провел на кухне бóльшую часть ночи, стал бы он платить мне больше за все отданное ему время? Да черта с два! Брат моего отца держался за кошелек хваткой, подобной rigor mortis[8], и я начинал думать, что трубы Страшного суда вострубят прежде, чем он повысит мне жалованье. Наше родство он считал поводом нагружать меня работой без всяких ограничений. Если я поднимал вопрос оплаты, Терино рявкал, что делает мне огромное одолжение, позволяя болтаться по своей кухне. А если я жаловался, он шел прямиком к папе и давал понять, что брату своему он делает еще большее одолжение. Проблема – по крайней мере, для меня – заключалась в том, что он был прав. Он дал мне шанс, он платил мне достаточно, чтобы я мог одеваться по моде, и отпускал свободного времени ровно столько, чтобы я успевал помогать Верроккьо и Сандро, который теперь обзавелся собственной студией, смешивать краски и проклеивать доски под картины. А как только Терино понял, что я свое дело знаю, он предоставил мне полную свободу действий.

Поначалу я трудился под руководством человека, который управлял кухней пятнадцать лет: Роберто, бывший солдат, в итоге научил меня, как вести кухонное хозяйство. Мне уже исполнилось девятнадцать, и теперь я отвечал за еду в таверне «Поросенок», что было совсем не маленькой ответственностью. Наконец Роберто по горло пресытился обществом Терино и в один прекрасный день ушел. Посреди хаоса, который за этим последовал, я сказал дяде, что могу занять место Роберто. Узрев возможность сберечь несколько монет, он скрепя сердце согласился дать мне шанс. Потребовалось около двух месяцев ошеломительно тяжелой работы, чтобы убедить других поваров, что я теперь их начальник, но в конце концов мне это удалось. Надеюсь, это моя уверенность произвела на них такое впечатление, но подозреваю, что они попросту побаивались меня. То, как я чувствовал вкусы, было обычным талантом, но кухонный народ – суеверные ребята. Уверен, они гадали, достался мне этот дар с небес или из ада. Пока я делал так, чтобы им платили, и пока еда, которую они готовили, слыла лучшей на рыночной площади, они дарили меня своей преданностью. А если они еще и показывали за моей спиной «козу» – ну, я всегда был слишком измотан, чтобы обращать на это внимание.

Таверна «Поросенок» стоит прямо на рыночной площади. Мой дядя создал ей репутацию места с приличной едой и разумными ценами – в такое вы можете отправиться поесть и выпить, и вас при этом не будут беспокоить шлюхи и сводники, потому что «Поросенок» был одним из немногих заведений на рынке, которое не подрабатывало еще и в качестве борделя. Я так никогда и не узнал, почему мой дядя упорно не желал разместить наверху пару-тройку девиц или мальчиков. Похоть приносит больше денег, чем еда, и я сомневался, что репутация сводника сильно огорчила бы дядю Терино. Но какова бы ни была причина, «Поросенок» оставался честной таверной, и потому наши завсегдатаи были людьми непростыми. К нам захаживали ученые мужи, наиболее успешные художники, даже банкиры. Всем им вроде бы нравилась моя стряпня, так что Терино поднял цены, и, к нашему удивлению, заведение стало даже еще более популярным. Это означало больше работы для меня, в то время как Терино только крепче затягивал кошелек.

Но на кой черт такие обязанности мальчишке, которому почти двадцати лет. Во Флоренции ты не считаешься мужчиной, пока не приблизишься к тридцати, если, конечно, ты не бедняк, а в этом случае тебя назовут мужчиной и приставят к делу, как только ты научишься стоять на ногах. Мой отец был не особенно богат, но все же достаточно зажиточен, чтобы позволить сыну прожигать жизнь в том возрасте, когда все это делают. Я знал: он бы это и предпочел, потому что сын-бездельник представлял отца в выгодном свете. Думаю, будущее, которое он для меня воображал, состояло из кутежей ночь напролет, игорных долгов – Бог даст, небольших – и любовниц, пока мне не стукнет тридцать: тогда я женюсь на наследнице приличного состояния и примусь за настоящую работу по продвижению рода Латини в первые ряды флорентийского общества. Но я не желал быть мясником, да и прожигателем жизни стать не стремился.

Я вообще не хотел ничего делать после того, как Альбицци вырвали Тессину из моей жизни. Рынок казался опустевшим и бесцветным. Сначала, когда Филиппо уехал, я все время торчал на кухне, в некоем неистовстве готовя все, до чего мог дотянуться, а Каренца смотрела на меня со все большей тревогой. Некоторые блюда выходили хорошо, некоторые оказывались несъедобны для всех, кроме меня. Выбросив уж слишком много еды, Каренца потеряла терпение и изгнала меня из кухни. После этого я утратил аппетит и проводил время, пробуя на вкус вещи, которые обычно не пробуют: железную задвижку на своем окне, мебельный лак на спинке кровати, паутину. Я лежал на полу посреди комнаты, зарисовывая то, как выглядят вещи и их вкусы. Сперва мама, а теперь Тессина покинули меня, и не осталось никого, с кем я мог поговорить о картинах и цветах, которые возникали у меня на языке. Я писал Тессине длинные письма, полные странных образов и ощущений. После того как первые два вернулись нераспечатанными, я продолжал писать, но письма отправлялись в огонь. В конце концов я забросил и письма и просто сидел часами, слизывая чернила с пера, ощущая, как черные слова бьются у меня во рту. Папа начал тревожиться, что, едва утратив жену, потеряет и сына. Я никогда не говорил с ним о Тессине, и мне бы в голову не пришло довериться ему сейчас. Он бы не понял. Я и сам себя не понимал. Но папа, встретившись с проблемой, стремился ее решить. Другой человек, возможно, пошел бы к священнику. Наверное, тут проявился здравый смысл мясника, заставивший моего отца поговорить с Каренцей, или, может, просто счастливое стечение обстоятельств, но, как бы там ни было, однажды вечером они загнали меня в угол на кухне.