Аркадий Савеличев - Савва Морозов: Смерть во спасение Страница 17

У этой, по семнадцатому годику Зиновеи, вроде бы ничего такого не было, только краса жгучая, но почему же черемисы вспомнились? Черные брови вразлет, черные волосы по плечам, как грива, и губки упрямые, хоть и пухленькие. Что‑то даже екнуло в сердчишке, которое пару дней назад билось о рыжекудрую головку Агнессы. Как‑то она там сейчас? Не более чем минутное угрызение совести. Что делать, он завидовал архаровцу Сережке, у которого на уме, кроме карт, лошадей, да вот таких ткачих, ничего не было.

Собственно, Зиновея и не в ткачихах числилась — в присучальщицax. На всех фабриках существовали такие помощницы ткачих — присучальщицы. Где порвется нитка — беги, присучивай ее, да побыстрее, пока брак не обнаружился. От ее быстрых ног да проворных рук и зависело — быть ли штрафу. Так что самых ловких да молодых сюда и совали.

— Ну, Сережка!.. — вырвал Савва из его рук вожжи и сел на передок, чтоб не заглядывать в очи черные.

Своячок-братанок правильно его понял:

— Что, хороша Зиновеюшка?

— Хороша, — не стал скрывать Савва. — Смотри, выкраду у тебя.

— Я не жадный. ежели Зиновеюшка согласится.

— Не соглашусь, — в спину она кольнула. — Из‑под венца‑то бежать?

— Да ведь венец‑то лишь после Великого поста будет, — легкомысленно засмеялся Сергей.

— Все едино. Разве мы не живем как муж и жена?

Откровенность этой дeвoчки-присучальщицы была мила и удивительна. Немудрено, что так присушила лошадника Сережку. Он уж и на бегах‑то целый месяц не бывал. Неужто это и есть любовь, когда даже лошадей забывают?

Стыдно сказать, но Савве захотелось удрать от этого ненужного соблазна.

— Останови, — бросил он вожжи, забыв, что остановка была в его руках, и спрыгивая на полном ходу.

Рысак долго еще тащил, виляя, неуправляемые сани, пока Сережка вылезал из‑под лисьей шубки и ловил вожжи.

Вроде бы ни к чему было бежать из саней, но ведь и причина объявилась: с дороги соступила в снег, уступая рысаку, не кто иная, как Севастеюшка. Савва давно ее не видел, и не то чтобы соскучился, а угрызения совести почище взгляда Зиновеи в спину кольнули. Он вернулся и нагнал ее.

— Не узнала разве?

— Узнала, Савва Тимофеевич, да к чему узнаваться?

— Да хоть по старой памяти.

— Ну-у, память! — Она все‑таки замедлила шаг. — Я хотела вас видеть, Савва Тимофеевич. Сказать надо кое‑что.

— Любовное?

— Кака-ая любовь! Вы посмотрите на меня?..

Он понимал, что не узнает прежней Севастеюшки, — разве что обличье выдавало. Все- таки видел же год назад, немного другой была. А сейчас не то что строгость — жесткость какая‑то во взгляде.

— Пойдемте к обрыву, туда тропка натоптана, напрямую к фабрике бегают.

Он пошел вслед за ней, потому что по узкой тропинке идти рядом было невозможно. Да и вела себя Севастея как главная на этом пути, шла не оглядываясь, словно знала, что он не отстанет.

— Вот, самое место, — присела она на бревнышко, положенное в расщепы двух срубленных сосен.

Савва потянулся было к ней, но она строго отстранила его лобастую голову:

— Не надо. Дело такое. — Она замялась, но потом решительно тряхнула концами шали. — Не должна бы я вам это говорить, но предостеречь хочу. Знаю, что вы меня не выдадите.

— Да, да, Севастея. Что такое?

— Вы человек ученый, не буду я вам блинцы по сковороде размазывать. Просто скажу: как минует рождественская неделя, на фабриках наших начнется всеобщая забастовка, пожалуй, что и стачка. Не надеюсь, но прошу: уговорите отца. Для вашего же семейного блага. Пусть укоротит руки своим управителям. Пусть сбавит рабочий день. Пусть снизит проклятые штрафы, а лучше — так вовсе отменит. Иначе мы не ручаемся.

— Мы?

— Да, Савва Тимофеевич. Я из главных закоперщиков. Мне терять нечего. кроме разве что Сибири.

— Севастея?

— Была Севастея. Теперь член стачечного комитета. Вот так‑то, наш молодой хозяин. Хотелось бы дело решить миром. Разве мы не люди? Поговорите с отцом, а особливо с матерью. Не шучу я: мы пойдем до конца.

— Какие шутки! Трудную ты мне задачу задала, но попробую.

— Попробуй, Савва Тимофеевич.

— Но дальше‑то что?

— Дальше? — Она прислушалась. — Разбегаться надо. Фабричные из‑за реки идут. Ни к чему, чтоб нас видели вместе.

Она быстро заскрипела валенками вниз по откосу. Завороженный всей этой ненужной встречей, он столь же быстро побежал назад по тропинке.

Дома за обедом Савва был молчалив и хмур. Мать, словно догадывающаяся о его тайнах, посматривала настороженно. Даже не вникавший в семейные настроения отец и тот заприметил:

— Ты чего, бизон?

Надо бы смолчать или ответить что‑нибудь невразумительное, но Савва упрямо набычился:

— Я не бизон, папаша. Я сын коммерц-советника, заканчивающий университет. Но что дальше?

— При таком‑то наследстве — сумление?!

— Сомнение, папаша, да. Ведь я не смогу выжимать из рабочих соки так, как вы выжимаете.

— Из фабры‑то? — встряла мать не вовремя.

Совсем не так Савва намеревался начать разговор. Хоть и с запозданием, но внутренне одернул себя: «Не ломай рога, бизон!» А потому и попросил примирительно:

— Я позволю себе еще стопочку, папаша?

— Если я дозволю!

Но это уже было как разрешение. Водка всегда стояла на столе, в заветном хрустальном графинчике. Больше одной-двух рюмок отец не пил, а они уже по две выкушали, на равных. Мать на свой страх и риск налила третью. Под суровым взглядом и своему Тимофею Саввичу наполнила всклень — никогда не зашибавший, он любил полноту, как и во всяком другом деле. И надо же — выпил!

В проницательности ему не откажешь. Ведь сразу догадался, что не с пустых глаз дуется бизон-наследник.

— Дайте собраться с духом, папаша.

— Собирайся, — с понятием отметил покорность сына.

Савва доел кулебяку и запил ядреным клюквенным квасом, какой умела делать хозяйственная родительница, хоть и руками служанок, но под неустанным своим доглядом.

Савве хотелось и в четвертый раз наполнить граненый лафитничек, а лучше — так полный стопарик, но тут уж жди настоящей грозы. Он сказал себе: пора! И начал осторожно, издалека, о чем уже не раз говаривали:

— По вашему совету я поступил, родитель, на химический факультет. Истинно вы всегда утверждали: как покрасишь суконце или там ситчик — так и продашь. Годы эти не гульбой занимался, — усмехнулся про себя, — досконально изучал красильное дело. И с разрешения вашего давно настроился после окончания университета усовершенствовать полученную науку в Англии. Сами говорили не раз: лучшие ткачи — там. Может, даже досрочно расквитаюсь с университетом и попрошу у вас благословения на дальний путь. Если, конечно, ничего здесь не случится.

— А что может случиться? Ну! Англией мне глаза не замазывай. Дело давно обговоренное. С большим сомнением, но я согласился. Здесь‑то что?

Дальше ходить вокруг да около было нельзя. Бизон так бизон! Уж тут ничего не поделаешь.

— Долгие лета вам, родитель, но мне хочется, чтоб вы оставили о себе добрую память. Постойте, папаша! — вскричал он, чувствуя, что сейчас перебьет. — Отмените штрафы! Укоротите руки управителям, особенно мастерам! Хоть на часок убавьте рабочий день! Иначе произойдут.

— Не произойдут! — грохнул отец кулаком по столу, так что и хрустальный графинчик пугливо подпрыгнул. — Беспорядков не допущу! Наслушался сплетен? С фаброй якшаешься? Смотри-и, наследничек!..

Савва понял, что ни единый шаг его здесь не остался незамеченным. У отца своя полиция, почище владимирской.

Уехал он в Москву не солоно хлебавши.

И вот недели не прошло.

Вчера началось, 7 января 1885 года; сегодня продолжалось во всей своей грозной силе и необоримости. Десятитысячная толпа молча и несокрушимо стояла перед воротами главной фабрики, а подходили и на подводах подъезжали и с других фабрик. Напротив — шпалеры солдат, и чуть впереди их трусливо маячили жандармы. Это была их работа — усмирять; тащить и не пущать, как говаривали в народе. Показывал лишь свое бесстрашие главный владимирский жандарм полковник Бурков, а его ореховский штаб-ротмистр Устинов жался за спиной. Строго говоря, с его потачки стачка началась. Стоило бы маленько приструнить Тимофея Морозова, чтоб слишком‑то уж не вольничал, и рабочие успокоились бы малой подачкой. Штрафы ведь выходили за самые разумные пределы, почитай, половину и без того мизерной зарплаты съедали. Зуботычины и открытое охальничанье с молодыми ткачихами мордастых мастеров. Вечная матерщина при недоросших еще, пятнадцатилетних девках. Даже своя «холодная» была, в цеховом подвале, куда загоняли слишком языкастых; там отработанные и сваленные кое‑как бочки из‑под краски, разная гнилая ветошь, крысы и холодюга истинно несносная.