Афонсо Шмидт - Поход Страница 17

Когда Жоаким Триндаде, бредя по побережью, смутно различил на горизонте жангаду, он упал на колени, сложил дрожащие руки и обратился к жангадейро – этому живому кресту – с мольбой о помощи. Его призыв был услышан. Жангада изменила курс, подошла к берегу и, раскачиваясь на волнах, бросила якорь в небольшой бухте. Беглый негр бросился в воду и побежал навстречу своему спасению. Жангадейро протянули ему руки, помогли взобраться на плот. Несчастный умирал от усталости и голода; морская вода стекала с его ветхих лохмотьев. Сеаренцы угостили его куском солонины и горстью муки. Затем, когда беглец пришел в себя и проникся доверием к жангадейро, он улегся на циновку и заснул.

Жоаким проснулся только ночью. Его первым ощущением свободы была бесконечность неба над бесконечностью моря. Не спеша набегали темные волны, поднимали и опускали жангаду, словно большую колыбель. И суденышко плыло по чудесной милости Христа, при тревожном свете звезд. Негр открыл глаза и снова закрыл их. Это не может быть правдой, ибо правда для него всегда была печальной… Должно быть, все это ему грезится, ибо только во сне являлось ему счастье. Он повернулся на циновке и снова заснул. Мелкие волны, слегка ударяясь о бревна, пели песни милых сердцу негритянских хижин… Негр спал. Это была первая счастливая ночь во всей его жизни. Когда он проснулся, светало. Все было золото и лазурь, а там позади еще виднелось темное пятно – земля. Впереди его ждала другая земля, уже освободившая своих рабов. То была земля господня, где люди жили, как братья.

Жангадейро ободряюще улыбались Жоакиму. Эти люди были белые, но обращались с ним, как равные с равным. Неожиданно негр забеспокоился:

– А от Сеара я могу ехать дальше, все время дальше?

– Ясное дело! Ты свободен, брат!

Эти слова подарили ему весь мир. Дар этот был так велик, так велик, – до сих пор еще ни один король не смог преподнести такого другому королю.

В Сантосе долго ничего не знали о судьбе негра Жоакима Триндаде. Но в прошлом году на рождество семья Шавиер де Морайс получила письмо из Нью-Йорка от своего бывшего раба. Он переменил имя Жоаким Триндаде на Джо Тринити, писал, что служит швейцаром в одной конторе на Манхэттене…

Лаэрте задыхался от жары. Солнце жгло, как сквозь лупу. Над городом собиралась гроза, вскоре разразится ливень, но вода, падая на землю, нагревалась, и после дождя бывало так же душно. Иногда дожди шли несколько недель кряду, и казалось, что терзаемый тучами москитов город варится в кипятке.

«Шел ли дождь, светило ли солнце – порт непрерывно работал. Город, стоящий только на метр выше уровня моря, без причалов, почти без канализации, с ограниченным количеством питьевой воды, которая далеко не всегда текла из водопроводных кранов, безусловно, нельзя было считать приятным уголком. Искусственный лед в ту пору еще не был известен, в трюмах кораблей из Европы доставляли натуральный лед…» – писал впоследствии о Сантосе один из журналистов того времени.

Артур Андраде снова заговорил. Его пылкое воображение вызывало фантастические образы и картины. Когда под этим обжигающим солнцем речь зашла об импортируемом льде, он остановился на улице и, чертя палкой в воздухе какие-то фигуры, принялся мечтать вслух:

– Мы получаем лед с вечных ледников Швейцарии. В обмен, будь это только возможно, следовало бы посылать туда богатства нашей страны. Мы отправили бы миллионы и миллионы монет из солнечного света в сказочные страны снега и холода. Нам не нужно чеканить их, как деньги; достаточно либо собирать эти монеты под деревьями, на лужайках, где свет рассыпается золотистой пылью и крупинками золота, либо искать их во время отлива у берегов, где пламя солнца дробится на мерцающие блики. Какие это были бы чудесные деньги! Мы наполнили бы ими трюмы судов. И, когда черные кили этих сказочных кораблей, груженных золотом солнечного света, пропадая в густом тумане, прорезали бы мутные воды Темзы, суда сияли бы и лучились. И все люди пришли бы делить сокровище, прибывшее из далекой Бразилии. Оно обожгло бы руки нищих. Его отвезли бы в зеленые от плесени кварталы Уайтчепеля, куда никогда не заглядывает луч солнца. Жена моряка стала бы прятать богатство под передником, чтобы не вызывать сплетен кумушек: «Марджери разбогатела. Откуда это?» Придя домой, она засунула бы солнце в печку под торф, и он воспламенился бы. Детишки соскочили бы с железной кровати и солнцем Бразилии стали бы отогревать свои красные оледеневшие ручонки. Из Англии солнце перевезли бы дальше, в Германию. В зимние месяцы женщины в чепцах, закутанные в шерстяные шали, пошли бы выторговывать его у продавцов угля. И, бережно спрятав, понесли бы домой. И возникли бы пересуды: «Гретхен так тщеславна, что посыпает волосы легкой солнечной пыльцой Бразилии; поэтому-то она и стала такой светловолосой». Из Германии наше солнце отправили бы в окованных железом сундуках еще дальше, в Россию. Тройки, нагруженные солнцем, помчались бы по русским просторам, чтобы оно засияло над степями. Царь приказал бы вычеканить из солнца пуговицы для своего парадного мундира. Придворные дамы носили бы его на корсажах. Бородатые мужики стали бы в полночь выкрадывать его, думая, что это золото. Преследуемые, они зарыли бы это богатство перед своими избами, в глубине далекой Сибири. И там возродилось бы солнце Бразилии. С наступлением весны перед домом каждого крестьянина в далекой сибирской глуши выросло бы дерево… бородатые русские мужики в лаптях и посконных рубахах стали бы называть его чудо-деревом…

Лаэрте и его спутники дошли до улицы Санто-Антонио, от края и до края заполненной повозками. У дверей складов образовывались очереди грузчиков с мешками кофе на плечах. Некоторые сгибались под тяжестью двух мешков, положенных один на другой. Если бы работа обогащала, эти люди были бы самыми богатыми в мире. Закончив работу, огрубевшие от безрадостной жизни и тяжкого труда, грузчики толпились на углах и у входов в грязные кафе. Они ходили в штанах, завернутых до колен, их обнаженные спины лоснились от пота. Все они, закопченные палящим солнцем, выглядели неграми.

Дома в Сантосе были большие, старые, с фасадами, покрытыми кафелем, и широкими порталами с каменными ступенями. Часто встречались вывески с названиями фирм: «Теодор Вилле», «Хард Рэнд» и другие. Идя со своими новыми друзьями, Лаэрте ощущал тяжелый запах кофе, который поднимался из подвалов, где кофе дожидался, пока полуголые рабочие упакуют его в мешки. Внимание Лаэрте привлекли каменные тумбы, поставленные на улицах, чтобы повозки не задевали за дома и не портили фасадов…

Несколько молодых людей во фраках и с модными галстуками, смеясь, беседовали у входа в таверну. Это были журналисты; многие из них принадлежали к числу аболиционистов. Проходя мимо, Тото Бастос и Артур Андраде перекинулись дружескими фразами с этими представителями богемы. Пройдя еще несколько шагов, они вынуждены были остановиться: на тротуаре лежал человек, вокруг него собралась толпа. Что бы это могло значить? Артур Андраде, спросив у какого-то знакомого, объяснил:

– Ничего особенного; просто приступ желтой лихорадки…

У Лаэрте похолодели руки, и по телу пробежала дрожь. «Уж не первые ли это симптомы болезни?» – подумал он и, чтобы отвлечь себя от этих мрачных мыслей, задал своим спутникам первый пришедший ему на ум вопрос:

– А где здесь пляж?

– Недалеко. После обеда, если у нас будет время, пойдем туда…

Еще несколько поворотов, и они дошли до места назначения. Пансион Брандины находился в глубине площади за дощатым забором между последним домом по улице Дирейта и темной громадой порта. Они пересекли заброшенный сад и подошли к дому. Это двухэтажное здание, наполовину из камня, наполовину из дерева, когда-то было выкрашено в зеленый цвет. Перед ним находился навес, где в жаркие дни некоторые обитатели пансиона, сибариты по натуре, любили завтракать. Вся передняя часть дома была отведена под ресторан, куда сходились пообедать люди, занимавшие в городе определенное положение, но жившие на окраине. В эти часы зал заполняли коммерсанты, старшие приказчики, торговые агенты и таможенные чиновники.

Здесь запрещалось говорить о политике: умы были возбуждены, и Брандина старалась удержать своих экзальтированных посетителей в рамках благоразумия и спокойствия. Но хозяйка пансиона, бывшая рабыня семейства Фиуза, проявлявшая себя такой блюстительницей порядка, тоже проводила свою политику… Она была аболиционисткой… И одной из самых восторженных… Стремясь распространить освободительные идеи среди клиентов, она с похвальным тактом оборудовала в глубине дома зал для своих единомышленников. Там можно было говорить, жестикулировать, кричать – словом, любыми способами проявлять свой энтузиазм. Когда случайно в этот зал проникал чужак, ему приходилось выслушивать все благожелательно, без возражений, иначе ему показывали на дверь.