Олег Борушко - Мальтийский крест Страница 17

Дружелюбное восхищение идет у них как-то впереди полового влечения. Им, и только им, женщина сдает крепость со вздохом облегчения. Она знает, что отдается в верные руки.

Эти мужчины продолжают питать дружбу, когда след физической близости давно замело вихрем новых связей и затянуло туманом прожитых лет.

Но мы не сказали главного. Эти большие мужчины с крупными жестами – в любви бесконечно нежны.

Здесь- то, на Васильевском острове, Катя привыкла проводить вечера на канапе. Укрывшись от сырости шубой, с книжкой в руках, она бесконечно поджидала Григорисаныча. Скоро перестала спрашивать -когда придет. Потом перестала верить клятвам. В конце концов перестала даже и ждать. Потом и Потемкин – одно и то же.

Однако же что возможно было пятнадцатилетней девочке в родовой деревеньке под Смоленском, то невозможно шестнадцатилетней фрейлине в Санкт-Петербурге: жить незамужней любовницей. Нравы нравами, а понятия понятиями.

В нравственной глуши легко жить без последних. В безнравственной столице приходится жить по понятиям.

Едва увидев ангельское лицо фрейлины Катерины Васильевны, Скавронский счел все разговоры о ней сплетнями. Да и как было поверить, что этот младенчески-задумчивый лик, эти голубые, как утреннее море в Сорренто, глаза знавали страсти, какие не снились, может быть, самой Екатерине Великой?

Кипучая натура графа Скавронского, натолкнувшись на загадочную Катину кротость, принялась бушевать с таким неистовством, что гром крови заглушил в душе Павла Мартыновича самые звуки оперных оркестров.

Нет, я не дорожу мятежным наслажденьем,

Восторгом чувственным, безумством, исступленьем,

Стенаньем, криками вакханки молодой…

…

О, как милее ты, смиренница моя!

О, как мучительно тобою счастлив я! – напишет Пушкин о Катиной дочери, княгине Багратион, когда Катя будет еще жива. А Карл Брюллов сойдет с ума от Катиной внучки, Юлии Самойловой, увековечив родовые черты во всех полотнах – от "Всадницы" до "Последнего дня Помпеи".

Павел Мартынович Скавронский влюбился сразу и бесповоротно.

Императрица Екатерина в эти летние дни писала к Потемкину:

"Мой дорогой друг «…» вы предполагаете, что я против взаимной склонности этих молодых людей. Тогда я могу сказать искренне, что я не была никогда и не есмь против. «…» И вы, и я желаем, чтобы они были счастливы. Но «…» надобно, чтобы и с той, и с другой стороны это было делом, зависящим от них самих и от их взаимной склонности.

Я обещаю вам, что ни прямо, ни косвенно не буду противиться этому. Но я не могу скрыть от вас, что этот юноша еще не возмужал, что он глуповат и неловок и что, возможно, сейчас он, может быть, не устраивает женщину, что только нарушит их благополучие и причинит много огорчений.

Мое чистое мнение есть дать им волю аранжироваться меж собою как хотят, а то неровно оба на нас с тобой пенять будут, буде в женитьбе не найдут удачу. До тех же пор «…» оставить его под смотрением «…» и в продолжение изучения, дабы молодость его не учинилась без призрения порочно.

Я высказала свое мнение с чистосердечием и дружески. Если я смотрю близоруко и вы можете снабдить меня более основательными мыслями, я выслушаю их дружески и с удовольствием"11.

Однако Потемкин уже принял решение.

Четыре месяца ожидания довершили в душе меломана Скавронского решительный поворот к женской теме. 10 ноября 1781 года в придворной церкви в присутствии императрицы Павел Мартынович был обвенчан с Катенькой Энгельгардт.

Через день здесь же Александра Васильевна Энгельгардт сделалась графиней Браницкой.

По прошествии четырех лет пожалованный действительным камергером граф Скавронский отбыл с женою русским посланником в Неаполь. И счастливее его, кажется, не было о ту пору чиновника в русских дипломатических миссиях.

23

Джулио прибыл в Санкт-Петербург Великим постом.

Разместившись на Почтовом дворе у Красного канала меж Мойкой и Фонтанкой, он передал подорожную немцу-оберпочтмейстеру. Немец сильно смахивал на Иоганна Гете, каким тот запомнился Джулио при высадке в Большой Гавани Мальты год назад.

Передал также письмо Кати к сестре, велев отправить по адресу. Рекомендательные письма к царице оставил до удобной оказии.

– Войдя под сень, входите и живите, – гостеприимно продекламировал почтмейстер на языке, отдаленно напоминавшем вульгарную латынь.

"Любовь к музыке, кажется, национальная русская черта", – подумал было Джулио. Однако, пристальней вглядевшись в немца, поостерегся.

Первое, что увидел Джулио по выходе с Почтового двора, был слон.

"Зверовой двор", учиненный еще по приказу Петра I и состоявший неизменно из одного слона, приходился аккурат напротив гостиницы в одной с нею ограде. Джулио отметил, что Великий пост, судя по всему, распространяется здесь и на животных тоже.

У ног слона ходил по снегу жирный персиянин в цветастом халате и время от времени пинал слона. Животное реагировало вяло, и Джулио наконец сообразил, что безотчетно беспокоило его с момента вселения в этот Эдем. Аромат из распахнутых ворот слоновника был интенсивным именно в такой степени, чтобы постояльцы больше суток не задерживались в государевых пенатах на государственный же счет.

– Говорят, у русских медведи по улицам бродят, – пробурчал Робертино. – Какое простодушие!

Похлебав на ужин гадости под названием "постные щи" и закусив гадостью под названием "блинчики с квасом", Джулио провел первую из вереницы кошмарных ночей – в борьбе с духотой и насекомыми.

– Войдите, говорит, и живите, – сказал Робертино, укладываясь на войлоке. – Большое спасибо! – он поднял с пола членистоногого зверя за задний сустав. – Кто это, ваше сиятельство?

С суетливыми прусаками Джулио был более или менее знаком. Но этот…

Джулио пожал плечами. Как всякий крупный мужчина, он был беспомощен в борьбе с лилипутами.

– Говорят, глушь, Сибирь… – сказал Робертино. – А какое разнообразие фауны!

Казнив зверя, Робертино уснул не просто сладко, а с какими-то прямо сладострастными вокабулами.

Джулио решил спать одетым. Подоткнув со всех сторон плохое одеяло, он с жалостью поглядел на беззащитный силуэт слуги на полу. Усы, по всем расчетам, должны были возбудить острый интерес в среде кровососущих.

К первым петухам измученный рыцарь убедился: именно к Робертино кровососущие испытывали полнейшее равнодушие.

В шесть часов утра на Почтовый двор в сопровождении нижних чинов явился вице-канцлер Куракин собственной персоной. "Гете" принялся было рапортовать.

– Где у тебя тут мальтийский рыцарь? – перебил Куракин, спрыгивая в навозную жижу, и тут же двинулся в гостиницу самостоятельно.

Джулио, наблюдавший, почесываясь, сцену из окна, никак не предполагал, что вельможа имеет до него интерес. Вдобавок лицо вельможи показалось ему странно знакомым.

Он с удивлением разглядывал богатейшую карету и пуговицы на мундире. Он готов был побиться об заклад, что пуговицы – брильянтовые.

Роскошная кавалькада по щиколотку в грязи на фоне слоновника являла зрелище, непривычное для европейского глаза.

Забарабанили в дверь. Робертино спросонок подскочил как ужаленный, завертелся на месте, бросился к двери, остановился, оглянулся на хозяина.

Джулио кивнул, быстро встал с кровати, потом сел обратно и хладнокровно взялся за сапог.

Куракин властно вдвинулся в комнату, за ним "Гете" и нижние чины, которые сразу расположились по стенам. В распахнутых дверях столпилась гостиничная прислуга. "Арестуют", – шептались там.

Джулио, не повернув головы, продолжал спокойно натягивать сапог.

– Императрица желает дать вам аудиенцию, – сказал Куракин. – Любезнейший, чего-нибудь! – крикнул он почтмейстеру и вдруг сладко зевнул.

Джулио повернул голову, кивнул, похлопал по голенищу, поднялся. Удивление рыцаря достигло пика. Во-первых, он никогда не видел, чтобы так ловко шевелили бровями. Во-вторых, рекомендательные письма лежали в дорожной сумке. Да он и не предполагал никак, что письма приведут его во дворец. Если царица хотя бы просто соизволила ответить – уже победа, а тут…

– Я ждал вас вчера, – холодно сказал Джулио. – В котором часу аудиенция?

"Здоро- ов!" -подумал Куракин, с завистью глядя на мощную грудь рыцаря.

– Как "в котором часу"? – Куракин принял из рук "Гете" лафитник, хлебнул и отерся. – Помилуйте, граф. Матушка велела прямо и доставить. И эскорт прислала. Сейчас закончат пить кофей – и давай! Ну, ты только приоденься, конечно. – Куракин скептически оглядел наряд Джулио и резко повел шеей, словно ему резал воротник.

Отчасти приготовленный обхождением Скавронского, Джулио все же с трудом усваивал контрасты. Словно он с детства пил с этим русским вельможей на брудершафт, и чего им, спрашивается, притворяться друг перед другом?

Проводив рыцаря до стеклянной оранжереи Эрмитажа, Куракин велел камер-пажу доложить и уселся под бюстом Вольтера.