Элиза Ожешко - Миртала Страница 17

— В девочке, — сказал он, — я чувствую что-то чужое… Римом отдает от нее.

Менахем ответил:

— Она хорошая, послушная и работящая. Никогда не была она причиной слез моих. Сарра считает ее лучшей из работниц. Будет она и верной женой, женщиной, на которой строится дом мужа…

Помолчав немного, Йонатан встал и сказал:

— Скажи ей, отец, чтобы больше никуда не уходила из дому. Я не оставлю ее здесь ни за какие сокровища мира. Миновали дни крови и скитаний. Хочу дня радости. Миртала станет моей женой, и я увезу ее в Галлию, чтобы там она стала украшением жизни моей.

Вскоре в доме Менахема стало тихо и темно. На террасе, за треугольной пристройкой, в которой находилась верхняя комнатка, закрытая стеной от глаз тех, кто мог ранним утром проходить по улице, Йонатан лежал на мягкой постели, которую ему приготовила Сарра, и с обращенным в ночное небо лицом всматривался широко раскрытыми глазами в звезды. Его губы то и дело шевелились, будто он молился или вел с кем-то невидимым разговор. И только раз он громко произнес:

— Бог Саваоф! Почему Ты покинул нас?

В это самое мгновение тихо открылась дверь дома, и в ночную тьму шагнула тонкая женская фигурка. Большой камень лежал недалеко от порога; она села на него, вобрала в грудь теплый воздух, колеблемый дуновениями ветра, но лица своего не подняла к небу, а только низко наклонила его, пряча в ладонях.

— Бедный он, бедный! Бедные они! — шептала она.

Она думала о Йонатане и о Сарре, оплакивающей погибшего сына, о хмуром Симеоне, о добродушном Гории, о двух юношах, у которых сегодня при известии о прибытии защитника Сиона так оживились лица и наполнились слезами глаза.

— Бедный он! — повторяла она. — Весь почернел от нищеты, губы его побелели! Бедные те, кто печалью, нуждой и гневом гоним! Бедные мы все!

Она подняла грустное лицо, устремилась отсутствующим взглядом в темное пространство, но внезапно вздрогнула, будто от прикосновения какого-то воспоминания.

— Он говорил: «Приходи завтра в портик!» А я вот возьму и не приду! Вот так, Артемидор!

Глава V

— Артемидор! Артемидор! Куда так спешишь? Один, без друзей, только твой Гелиас! Где веселые друзья-приятели твои? Неужели покинули тебя твои ученики и почитатели? — раздался тонкий женский голосок, впрочем, с весьма характерным для высшего света акцентом.

Все происходило на улице, которая, выходя из Остийских ворот, спускалась по склону Авентинского холма к высокой арке Германика и поблескивающему за ней речному пути. Через свод арки был виден мост, соединявший Авентин с Яникульским холмом, у подножия которого, низко пригнувшись к земле, серел и копошился еврейский квартал. Длинный ряд домов и галерей с лавками торговцев отделял эту улицу от рыбного рынка, шум и тяжелый дух которого доносили сюда порывы ветра. Эта улица была замечательна еще и тем, что ее выстилало зеркало окаменевшей лавы и была она заключена меж двух драгоценностей — Остийских ворот и арки Германика, ее покрывали базальтовые тротуары, по которым прогуливались прилично одетые прохожие; но уже чувствовалась близость бедной части города, торговой, тесной и дурно пахнущей. Из-под высоких сводов Остийских ворот на улицу высыпала компания разодетых и умащенных благовониями мужчин, впереди скорее бежала, чем шла Кая Марсия, пытавшаяся догнать стройного римлянина в белой тунике, за которым следовал один лишь молоденький мальчик, одетый в греческий хитон. По улице несколько носильщиков несли сверкающие украшениями, но пустые носилки. Кая Марсия предпочитала ходить по городу пешком, потому что так ей было легче задерживаться во всех воротах и портиках, под всеми арками и во всех аркадах города, чтобы там посмотреть, послушать, подслушать, захватить по пути знакомых и незнакомых, привлекать и притягивать к себе красотой пока еще интересных глаз и пустой, но веселой болтовней молодых и немолодых бездельников, значительное число которых остающееся от визитов и терм время проводили на открытом воздухе в бессмысленном топтании городских мостовых. Сегодня на Кае было платье, богато украшенное расшитыми лентами, и много янтаря на полуоткрытой груди и руках, в ушах и в волосах, еще несколько дней назад бывших рыжими, но сегодня вдруг ставших черными. Черные локоны ей были больше к лицу, чем рыжие, и, когда Артемидор, услышав свое имя, остановился посреди тротуара, он увидел перед собою очень даже хорошенькую женщину, живую, которая кокетливо сверкала глазами и жестикулировала белыми руками, украшенными дорогими перстнями. От окружавших ее мужчин исходил сильный аромат духов. Подвитые, в красочные платья разодетые, с бледными, усталыми, полускучающими и полуигривыми лицами, они приветствовали его хором веселых дружеских возгласов. Один из них даже заговорил стихами, но Кая, одной рукой держа серебряную цепочку, на которой вела любимую собачку, вторую дружеским жестом опустила на плечо художника:

— Мастер, в это время, в этом месте, куда?

— И место, и время те же для меня, что и для тебя, домина, — смеясь, ответил художник.

— Клянусь Дианой, в храме которой я провела сегодняшнее утро, ты мне дал уклончивый ответ! Я желаю знать, куда ты путь держишь.

— На Яникул, в сады кесаря…

— Уже через час солнце сядет. Неужели ты собираешься гулять во тьме ночной?

— Я собираюсь рисовать ночь, которая опускается на цветы так же, как безжалостная старость опускается на женские лица…

Спутники Каи прыснули смехом; один из них снова похвалил стихом едкую иронию художника; засмеялась и Кая.

— Вот уж поддел так поддел! — заметила она. — Ничего, я на тебя не сержусь, потому что ты первый красавчик в Риме, да и музы отомстили бы мне, если бы я сделала тебе что-то недоброе. Почему ты сегодня в одиночестве? Гелиас хорошенький мальчик, но его общество не может удовлетворять тебя. Пойдем с нами. В Остийских воротах мы встретили продавца, который выложил перед нами замороженное молоко и изумительные пирожки, начиненные паштетом из птичьей печенки. А теперь мы направляемся к храму Юноны, где в ознаменование одного данного мною обета я должна повесить отлитое из золота сердечко, украшенное лучшим из моих изумрудов. Эта жертва, думаю, будет достойна богини, к которой я испытываю особое благоговение. Потом, Артемидор, я сяду в носилки, и меня понесут на Марсово поле, потому что я сгораю от любопытства узнать, как там идут приготовления к Аполлоновым играм. Идем с нами!

Веселость Артемидора постепенно переходила в скуку. То и дело бросая взгляды в сторону моста, он ответил рассеянно:

— Нет, домина, сегодня мне полезно одиночество, а оставаясь с тобой, я пребывал бы в компании всего Рима.

— Снова ты поддел меня, противный! Ты не впервые даешь мне понять, что я сплетница. Но зато я могу сообщить тебе пару новостей, которые наверняка опечалят тебя столь же, сколько меня радуют послезавтрашние игры. Ты хоть что-нибудь знаешь об этих играх? На Марсовом поле мы увидим троянские танцы в исполнении лучших представителей нашей молодежи, руководить которой будет сам великолепный Тит. Умираю от любопытства и лечу, чтобы увидеть, как возводят трибуны и строят ложи… Кажется, отдельная ложа будет построена для Береники и ее двора… Говорят, что по завершении игр Береника возложит лавровый венец на голову Тита и что в это самое мгновение народу объявят о свадьбе будущего императора с… еврейкой. Неужели мы доживем до того, что кесари будут брать в жены женщин с Востока?.. Но обо всем этом — молчок! Богам позволено все… Я буду смотреть на игры из ложи Цестия…

— Ты забыла, домина, что должна мне отомстить, — прервал ее Артемидор.

Она едва могла вспомнить, о чем говорила минуту назад.

— Да, во имя Юноны-мстительницы! — взорвалась она смехом. — Ты сегодня столько раз безжалостно поддевал меня как старуху и сплетницу, и за это мне придется огорчить тебя.

Опираясь о руку художника, она поднялась на цыпочки и загадочно зашептала:

— Твоим друзьям следует быть осторожнее. Недобрые ветры веют над домом Гельвидия и Фании и над головой этого старого зануды Музония, которого, хоть убей, не пойму почему называют философом, ибо его удел — творить безумства. Если претор не решит дела Кара и Аргентарии так, как нужно Домициану… не поручусь, что он до конца этого месяца сможет удержаться в Риме. Я знаю об этом от Цестия, а он-то уж знает все… Сын кесаря!.. Кар — любимец сына кесаря! Твой претор, он что, с ума сошел, он постоянно противится тем, кто в руках своих держит громы и молнии земные? Музоний опять что-то публично говорил о стародавних диктаторах, которые, когда становились ненужными, отдавали власть в руки народа, наделившего их этой властью. Все поняли, в кого метил Музоний. Он, и Дионисий из Прузии, и многие еще глупцы думают, что криками своими сметут с Палатина наследников Августа… Твои друзья, Артемидор, просто кучка безумцев…