Иван Кудинов - Яблоко Невтона Страница 17

И шихтмейстер, сидя в каюте, маялся от безделья, спасаясь лишь тем, что — в который уже раз! — перечитывал «Слово о явлениях воздушных», — с книгою этой он, кажется, и во сне не расставался. Сумрачно было в каюте. Он зажег свечу, поближе к столу придвинувшись, книгу раскрыл наугад — и тотчас услышал (хотя натурою отродясь и не слыхивал) спокойный и чуть насмешливый голос Михайлы Васильевича: «Итак, что делать? Разве приписать молнии прескорую силу разжигать и простужать металлы в одно и в то же самое мгновение ока? — не то слегка подзуживал, экзаменуя своего молодого собеседника, не то сам себя спрашивал первостатейный российский академик, тут же и отметая это предположение. — Но основание противоречия, сим боримое, и постоянные естественные законы, в произведении и погашении огня тем нарушаемые, нам прекословят! — сказал, как отрубил, и, чуть помедлив, зашел с другой стороны. — Того ради не положить ли, что металлы тогда без настоящего огня холодные расплавляются?» Это как же? — не выдержав, спросил шихтмейстер. И Ломоносов, немало тронутый столь пристальным вниманием молодого горного офицера к его трудам, живо и весело отозвался: — По всякой справедливости! Ибо сколько в молнии огня есть, тем не токмо в мгновение ока металл растопить не можно, но нередко и самое сухое дерево от сильного удара не загорается…» Но почему? — все более удивлялся шихтмейстер, никак не улавливая сути. — И что из этого следует? — допытывался. «Из сего следует, — сказал академик, — что посторонняя материя, которая содержится в нечувствительных скважинках между собственными тел частицами, может двигаться без произведения теплоты и огня…» Каким же манером? — нетерпеливо переспросил шихтмейстер. «Ибо теплота и электрическая сила происходят от трения, — предельно кратко и в то же время исчерпывающе заключил академик. И после малой паузы доверительно, почти что дружески поинтересовался: — Истолковав сие явление, уповаю, что я по возможности удовольствовал громовою теориею любопытство ваше…» — «Да, да, Михайло Васильевич, вполне удовольствовали! — воскликнул обрадованный шихтмейстер. — Благодарствую! Теперь мне многое понятно». — «Ну, я рад, коли так, — совсем уже просто и не по-писаному сказал академик, подумал секунду и еще напоследок прибавил, словно черту подвел. — Самая великая сила грома состоит в том, чтобы части ударенного тела разделять ужасным действием от взаимного связания. В том и состоит суть громовой теории», — последняя фраза опять выбивалась из печатного текста, и шихтмейстер спешно и радостно покивал: «Да, да, Михайло Васильевич, теперь мне понятно!»

И как бы в подтверждение «громовой теории» снаружи, над помутневшим Чарышом, сверкнуло и ударило с такою силой, что треснули угрожающе и содрогнулись переборки судна. Свеча погасла. Шихтмейстер отложил книгу, завороженно глядя на магнием вспыхивающий иллюминатор и невольно прижмурился, словно оберегая глаза. «Каково! — мысленно восхитился. — Зело крепко! Будто огненная машина…» — и вдруг замер в изумлении, поймав себя на том, как легко и неожиданно перешел от «паровой» к «огненной машине», слегка запутавшись в сих понятиях. Встал и походил по каюте — два шага туда и два обратно. «Итак, что делать? — прозвучал в сумраке знакомый голос. — Еще ли стоять будем у порога и прекословием неосновательного предуверения удержимся?»

Шихтмейстер остановился, прислушиваясь к словам академика, все так же сильно жмурясь при всякой наружной вспышке, и подумал, а может, и вслух сказал: «Нет, Михайло Васильевич, никоею мерой стоять не будем! Даст Бог, распутаем узел».

Наутро погода смилостивилась, высвободив из-под рваных обезвоженных туч омытое небо. Солнце взошло чистое, оранжево-охристое, как яичный желток. Бодрящей свежестью тянуло от реки.

Ползунов и вовсе взбодрился, когда по его команде подняли паруса, и двое солдат, проворно закрепив шкоты, замерли в ожидании новых указов. И сержант Бархундаев не заставил долго ждать, вовремя появился, зычно и весело выкрикнув:

— Левый… левый галс! Так держать! — и к шихтмейстеру обратился. — Разрешите отбарабанить на другие суда?

— Давно пора, — строго заметил Ползунов, но тут же и отменил решение. — Отставить, сержант! Там и без нашего барабана вовсю уже парусят. Теперь бы дал Бог парусной погоды на весь путь, — сказал и приблизился к солдатам, работавшим на шкотах. Ловко они управлялись, меняя галсы, то бишь ставя парус под таким углом, чтобы тот как можно полнее набирал ветру. Особенно приглянулся шихтмейстеру кряжистый смуглолицый солдат, в руках которого тугая шкотовая бечева казалась живой и как бы сама по себе скользила то вверх, то вниз вдоль высокой мачты.

— Хорошо управляетесь, — похвалил Ползунов.

— Стараемся, ваше благородие! — живо отвечал смуглолицый, снизу вверх поглядывая на более высокого шихтмейстера.

— Приходилось уже бывать шкотовым?

— Так точно! И не раз.

— Добро. Как зовут?

— Солдат Бийского гарнизону Иван Едомин.

— Сам откуда?

— Бийский же и есть… бикатунский, ваше благородие, — четко отвечал, не ослабляя при этом и снастей в руках. — Горы там у нас близко.

— Добро, — еще раз сказал Ползунов и кивнул в сторону. — Горы и отсюда недалеко. Ну, старайся, старайся, Иван Едомин! — и пошел по зыбкой палубе, в корму, откуда видна вся флотилия.

Денщик догнал его и напомнил:

— Ваше благородие, вы ж еще не завтракали.

— Неужто? — весело глянул на него шихтмейстер.

— Никак нет! А время уже приспело.

— Ну, коли приспело, так пойдем, солдат Бархатов. Поглядим, чего ты нынче натворил… — посмеивался сдержанно.

Погода установилась в меру теплой, ясной и парусной. И флотилия, двигаясь теперь без особых помех, на пятый день достигла бывшей Кабановской пристани. Бросили якоря. Можно было немедля и погрузку начинать. Однако Ползунов решил не спешить: не всякий спех — делу успех. Так он рассудил. И приказал на каждом судне отобрать по пять-шесть наиболее крепких и мастеровитых солдат, вроде бикатунского Ивана Едомина, чтобы те могли несуетно и со всем тщанием устранить все возникшие в пути либо ранее не замеченные неисправности, зашпунтовать да проконопатить каждую щель, где хоть малейшая течь обнаружится… Остальной команде был дан роздых — пусть набираются сил, коих завтра понадобится изрядно.

И на следующий день, пораньше с утра, начали погрузку. Работали всею командой, освободив лишь кормщиков, водолеев да больных, коих оказалось трое. Ползунов загодя все просчитал и пришел к мысли: чтобы управиться за неделю, надобно каждому приписному ежедневно грузить по сорок пудов, таская руду от амбара к судам. Такой урок и был объявлен. А сержанту Бархундаеву и двум капралам из барнаульской команды велено было следить за тем, чтобы никто не отлынивал от сего «урока», а делалось все по уму и в охотку.

Что ж, и здесь шихтмейстер не просчитался — с погрузкой управились ровно за неделю. И в тот же день, шестого мая, изрядно потяжелевшие коломенки, подняв якоря, двинулись в обратный путь, вниз по Чарышу. Вода оказалась невеликой, но течение было скорое, и флотилия продвигалась ходко. Остерегались лишь мелководных заломов да каршниковых ловушек — подмытых деревьев и коряг, угодить на которые днищем посудины, боже упаси! Ползунов не впервые шел этим путем, знал реку, можно сказать, наизусть, потому, наверное, и коломенка флагманская шла уверенно, аккуратно лавируя в неудобных местах; за нею строго в кильватер и с немалою обережей держались и остальные суда.

И все же не убереглись. «Около Калманки есть под водою скрытые каменья, — записал в тот день шихтмейстер, — на оные каменья одно судно так знатно взошло, что всею командою воротами с нуждою снять могли…»

А «взошла» на каменья седьмая коломенка. И снимали ее, как говорится, всем миром «с нуждою» около трех часов. Радовались потом, что благополучно все обошлось, «без всякой казенной траты», по словам шихтмейстера. Но не знали (как знать наперед!), что это всего лишь цветочки, а ягодки… главная одиссея — впереди. Хотя и двигались дальше с еще большею оглядкой.

И прибыли в Красноярскую через два дня, восьмого мая, пополудни. «Итак, что делать?» — спрашивал себя Ползунов, будто искал опору внутри, однако так и не сумел избавиться от чувства двусмысленного своего положения: двигаться дальше, минуя пристань, бросить ли якоря здесь, в Красноярской, и переночевать дома, в мягкой постели, с женою под боком? Последнее столь сильно влекло стосковавшегося по ласкам жены шихтмейстера, что устоять перед этим соблазном он не смог — и принял решение: причаливать! Впрочем, и вся команда тому была рада, никто не роптал. День выдался субботний, банный. Отчего мужикам не попариться?

И все-таки Ползунов испытывал неудобство в душе и некую виноватость, потому, должно быть, и запись в «Журнале о всяких в пути случившихся обстоятельствах» сделал предельно куцую и сухую, словно оправдываясь и чего-то не договаривая: «Прибыли в Красноярскую пристань в полден, где за исправлением в путь съестных припасов и ночевали». Доподлинно неизвестно, каково сумела команда «исправить в путь съестные припасы», для Ивана же с Пелагеей ночка та оказалась столь сладостно-жаркой и короткой, что и глаз сомкнуть они не успели…