Марина Кравцова - Легкая поступь железного века... Страница 17

Любимов подмигнул с хитрицой.

— А правду ли про тебя болтают, что ты батюшке его, мужу родной сестрицы, во Царствие Небесное взойти помог?

— И-и! Что за треп, уж как обидно от тебя-то слышать!

— Ну, прости, брат, я ничего, — принялся оправдываться Степан Степанович. — Это ж сороки-сплетницы на хвосте разносят. А ведь и много чего еще разносят, Артамон Васильевич…

— Тьфу ты! Так и норовишь ужалить, а еще другом моим прозываешься…

— Да я чего… Ну, не буду, не буду… А вот я лучше чарочку за тебя выпью!

— Это дело…

Далеко за полночь гость крепко-накрепко уснул за столом, а барина, орущего песни и все норовившего пуститься в пляс, слуги едва доволокли до опочивальни. Потом то же самое проделали и с совершенно бесчувственным Любимовым.

На следующий день разбитый, с больной головой возвращался от Бахрушина Степан Степанович. И хоть прохладный стоял день, Любимов был весь красный, с круглого лица текли струйки пота. Он задыхался.

А пока сокращал Степан Степанович версты до родной Любимовки, Маша, привезенная назад, томилась, запертая на ключ в его комнате. Еще когда схватили ее и повезли незнаемо куда любимовские холопы, сердце девушки сжалось от страха и предчувствия большой беды. А уж когда вдруг ни с того, ни с сего обратно повернули… И вот теперь она вновь — пленница. И нет рядом единственного заступника — о сем уж дворовые ей доложили с издевкой.

Когда Машу втолкнули в барские покои, она, едва различив затуманившимся от слез взглядом иконы в красном углу, бросилась перед ними ниц и так провела несколько часов, не вставая.

Проходило время, протекала ночь, а Любимова не было. Девушка, уставшая, измученная разрывающей сердце тревогой, тяжко задремала. Но вот послышался скрежет ключа в дверном замке…

«Барин!» — вздрогнула Маша и вскочила. Но, отчеканивая шаги, вошел в комнату Григорий — и стало еще страшнее. Гришка тупо уставился на пленницу, и она вдруг поняла, что жених ее нареченный — пьян вдрызг, а сего греха с ним никогда не случалось. Отродясь никто не видел первого парня на деревне в столь великом подпитии. Чего и от трезвого-то от него ожидать, предугадать было трудно, а тем паче…

— Ну, что смотришь? Не ждала? Ничего, барин нам покамест потолковать не помешает.

Маша не произнесла ни звука.

— А ловка ты, Марья Ивановна! Недотрога тихонькая… До той поры скромна была, пока по нраву себе не нашла…

Маша вскинула ресницы.

— Ну, нечего! — прикрикнул Гришка. — Я насквозь тебя вижу… Степан-то Степаныч наш, хошь и господин, да старая квашня, а тут-то всем вышел избранник — барин, да вояка, да богат, да пригож… Куда до него худому холопу Гришке. Не пара мужик-деревенщина нашей царевне!.. Не прощу.

Он больно схватил ее за плечо.

— И образине старой, сиречь барину нашему не спущу! Ухожу я отсель. Насовсем ухожу. Тебя в жены взять хотел, да не будет этого, не стоишь. В полюбовницах моих походишь! Сейчас со мной пойдешь! Слышишь? Будешь при мне, пока не наиграюсь. Я-то теперь на дворяночке настоящей женюсь, ты еще жене моей прислуживать станешь!

Маша дернула плечом, пытаясь стряхнуть Гришкину руку, и с трудом проговорила, стараясь казаться спокойной:

— Пьян ты, Гришенька, и мелешь невесть что…

— Да пьян, а знаешь — отчего? Откроюсь — вон ты дрожишь, и мне страшно. А страшно того, что задумал. Должен я сегодня в Нижний по баринову велению отправляться, по торговому делу. Доверяет он мне таперича. Да только не в Нижний путь мой будет… А в том, что сделаю сейчас — тебя обвинят. Я, вон, и ключик сам смастерил, потому и вошел тайно, никто о том не знает… А скажут — Машка барина обокрала да сбежала, а там, ежели что… ищи меня свищи!

— Да ты что! — вскрикнула Маша. — Что надумал?! Да я сейчас…

Сильная рука накрепко зажала ей рот.

— Кричать не вздумай только. Сказал — со мной пойдешь! Смиренница…

Маша забилась в его руках, больно ударила Гришку локтем. Он, разъярившись, оттолкнул ее, и девушка, падая, ударилась о край стола. Опрокинулся подсвечник с догорающими свечами, вспыхнула скатерть… С каждой секундой огонь набирал силу. Гриша от этого зрелища почти протрезвел. Еще через мгновенье пришел в восторг: «А как все выходит-то! Вот оно… и следов не останется! Ну уж теперь…»

Он метнулся к образам, снял икону Николая Угодника. За иконой — тайник, — знал, подглядел в замочную скважину, как барин прячет добро, собираемое по камушку драгоценному, по монетке… Сребролюбие одолело в последние годы Степана Степановича. Вскрыл Григорий тайник, вытянул заветную баринову шкатулку, которая сама по себе — состояние, и торжествующие глаза его заблестели едва ли не ярче драгоценных камней на ее крышке. Маша без сознания лежала на полу. Гриша глянул на нее с нехорошей усмешкой и пробормотал:

— Что же, видать, судьба твоя такова. Никому не достанешься. А и не надо! И любовь моя проклятущая вместе с тобой сгорит.

Комната уже наполнялась дымом. Гришка бросился прочь.

…Первым заметил валивший из бариновых покоев дым Антипка. Он помчался по всему дому с воплями:

— Горим!!!

Дом мгновенно отозвался суматохой, криками, плачем. Находившие внутри слуги хватали первое, что попадалось под руку, и выбегали на улицу. Антипка наткнулся на Таисью, которая со стонами цеплялась то за одно, то за другое, и, казалось, готова была заживо сгореть, чем расстаться хоть с частичкой своего добра.

— Где Маша? — завопил Антипка. Целый поток ругательств обрушился на казачка, и если бы ругательствами можно было бы закидать огонь, сто пожаров потухло бы от Таисьиного красноречия.

— Это она, — быстро перешла злая баба на Машу, — она — змеюка! — дом подожгла, ее у барина заперли, так она… стерва блудливая!.. от гордячки своей… Ее счастье, коли сгорит, не то я всем… я до Царицы дойду… всем скажу, кто поджигательница есть!!

Мальчишку как ветром сдуло.

К комнате, где находилась пленница, доступа уже не было. Антипка, щурясь, кашляя от дыма, плакал и кричал во все горло:

— Маша!!

И вдруг в темном коридоре наткнулся прямо на нее. Сердце, и без того больно колотившееся, забилось от радости так, что мальчик едва не задохнулся. Маша стояла, бессильно прижавшись к стене. Она не сгорела, как думал Григорий. Очнувшись сразу после его ухода, девушка успела выбраться из комнаты, благо Гришка и не подумал вновь запирать за собой дверь, успела убежать подальше от очага разгорающегося пожара, но неожиданно ноги ослабли, и она оперлась о стену, чтобы не упасть. Так и нашел ее Антипка. Долго не раздумывая, подхватил девушку за локоть и потащил за собою к черному ходу… «Поджигательница!» — звучало злое слово в ушах казачка. Он не сомневался, что вздорная баба Таисья, захапав, наконец, все, что только возможно, выберется, если уже не выбралась, из дома и станет визгливо орать всем это слово с прибавлением Машиного имени и с руганью на все лады. Значит, надо Машу и от этого спасать! Вот что промелькнуло в голове Антипки, когда они уже сбегали с лесенки на задворки дома, покидая его последними…

Не давая Маше ни опомниться, ни передохнуть, мальчик с силой тащил ее за собой через огороды, садовые заросли, перетаскивал через плетни, где-то они даже проползли под нагнувшимся к земле стволом яблони, расщепленным в грозу. Пока не оказались на берегу реки. В прибрежных кустах пряталась небольшая лодчонка. Отвязывая ее, Антипка невольно услаждался чувством переполнявшей его гордости — это он, он спас Машу! — но в то же время боязнь погони не отпускала его…

Но он мог не бояться. Второе происшествие, случившееся вслед за первым, а вернее — оказавшееся его следствием, ошеломило дворню, и даже Таисья на некоторое время онемела.

Степан Степанович Любимов подъезжал к дому с тяжелым чувством, нездоровилось ему, то ли от вчерашней анисовой, то ли уж само по себе, да только на душу словно камень какой положили. И ведь не зря сердце ныло…

Сначала он ничего не понял. Пылал родной дом, в который когда-то Любимов, еще бесу сребролюбия не всецело отдавшийся и драгоценности в шкатулочку не прятавший, бухал все свои доходы от имения. И вот этот дом, краса Любимовки и гордость барина, погибал на глазах… Остолбенел сперва Степан Степанович, а потом заорал не своим голосом и рухнул без чувств…

Прошло несколько часов. Дом догорал. Степан Степанович, которого поместили в жилище приказчика, в себя не приходил. Таисья вертелась возле, притворно плача и голося, — тут вновь всплыла «поджигательница». Дворня спорила: кто-то видел, как Маша с Антипкой вроде бы выбежали из дома («а може, и нет»), кто-то уверял, что «бедная девка» непременно сгорела. «Туда ей, байстрючке, и дорога», — прибавляли — кто вслух, кто про себя — завистливые дворовые бабы. И никто не сомневался, что подожгла дом она — Маша.

И вот открыл глаза Степан Степанович Любимов. Хотел что-то сказать — и не смог. Попытался встать, но даже двинуться не получилось, лишь правая рука слегка шевельнулась. Ужас отразился в глазах Степана Степановича, и очень скоро крупные слезы потекли по белым щекам…