Умереть на рассвете - Евгений Васильевич Шалашов Страница 17

— А с этим, с мужичонком-то, что?

— А что с ним? Он на своем стоял — слышал и все тут! Слышал, как говорится, звон, да не знает, где он. Может, учитель ему когда-то неуд за поведение поставил?

— Мусик Рябушкин?

— Ну, после трансчека его в губернское Чека перевели, в начальники особого отдела. Когда в Воскресенском мужики бучу подняли, он туда с отрядом прискакал, заложников взял, без суда и следствия всех расстрелять приказал. Когда разбираться стали, сообщил, что против него целый батальон был, при пулеметах, при двух полковниках с генералом! Он, мол, приказал чекистам окопы в лесу рыть, а потом целый день отстреливались. А когда патроны кончились, в штыковую атаку пошли! Каждый чекист, дескать, один с десятерыми дрался.

— В лесу, в штыковую?! — удивился Иван. — Это какой дурак в лесу в штыковую атаку ходит? Разделали бы их там безо всяких пулеметов.

— Вот-вот, — развеселился Курманов. — Какому окопнику об этом ни скажешь, ржать начинают. Ну, в городе-то и откуда фронтовикам взяться? Все, кто ни есть, на фронт ушли. Тем более заложников-то все равно расстреляли. На веру слова приняли.

— А где он сейчас, Мусик-то?

— В Вологде, в ссылке. Опять-таки в Кондошской волости, в прошлом году мужики зернозаготовителей побили. Так он туда ездил, всех арестовал, из мужиков кулаками показания выбивал — дескать, они супротив Советской власти пошли!

— А мужики?

— А что мужики? Они на своем — заготовители вместо зерна самогон заготавливали да баб щупали. Вот им и всыпали. Не удалось Рябушкину мужичков под расстрельную статью определить. Иван Васильевич Тимохин, он же сейчас в комиссии партийного контроля, дело рассмотрел, да по полной катушке Михаилу Семеновичу и отвалил — перевел в кандидаты РКП(б), а в губчека такую телегу накатал, что те его из органов в Вологду отправили, комендантом полка. Ну, типа в завхозы. Спасли его. Иначе Тимохин бы его под суд отдал, как Андрюху Башмакова.

— А что с Башмаковым? — полюбопытствовал Иван.

Башмаков — это вам не Мусик Рябушкин. Андрей Афанасьевич революционер с дореволюционным стажем, в эмиграции был. В октябре семнадцатого Андрей Башмаков объявил о победе революции в Петрограде, возглавил Череповецкий Военно-революционный комитет, арестовывал уездного комиссара Временного правительства. Он же накладывал контрибуцию на мировую буржуазию, в лице местной буржуазии — собрал в зале заседаний богатых горожан, выставил на сцене пулемет и пообещал расстрелять каждого второго, если они срочно не соберут деньги. Учитывая, что двумя днями ранее Башмаков застрелил собственного дядьку, отказавшегося давать зерно новой власти, ему поверили…

— В восемнадцатом Башмакову двенадцать лет тюрьмы трибунал присудил за то, что двух человек по пьянке застрелил. Ну, он тогда на фронт попросился, так вместо тюрьмы комиссаром полка сделали. Воевал, говорят, геройски, два раза к ордену представляли, но оба раза отменяли. Опять-таки, стрелять любит направо и налево. Сейчас секретарем Череповецкого укома назначили.

— Ну, ничего себе! — удивился Иван. — Он же тут всех постреляет, к ядреной фене.

— Тимохин вообще считает, что Андрея нужно из партии гнать к чертовой матери. А ежели что, выгоним! Знаешь ведь, как у нас Тимохина уважают? Он, когда с фронта пришел раненый, ему предлагали снова предгубисполкома стать, а то и секретарем губкома — отказался! Сейчас заведующий земельным отделом.

Ивана Васильевича Тимохина Николаев знал и уважал чрезмерно. Народный учитель, старый большевик, организатор восстания крестьян еще в первую революцию, неоднократно бывавший под арестом и в ссылке. Его избрали председателем губисполкома — губернатором, если по-старому, а он добровольцем на фронт ушел. Если бы все большевики были такими, как Иван Васильевич да Лешка Курманов, он и сам бы давным-давно вступил в партию. Только насмотрелся Иван Николаев на разных большевиков, большинство из которых ему ой как не нравилось.

— Ну, как насчет начальника уголовного розыска? — вернулся Алексей к прерванной теме.

— Так сам говорил — партийным надо быть.

— И что? Я тебе рекомендацию дам. Поговорю с Иваном Васильевичем — он не откажет. Предлагают на эту должность Люсю Рябушкина, так мне не хочется. Да и Степанов против. Виктор два года немецкие мины на Балтике вылавливал — слабосильную команду не уважает. Уголовный розыск милиции не подчиняется, но работать-то всем вместе надо. Не хочешь в уголовку — давай в Парфеново, председателем совхоза.

— Кем? — вытаращился Иван. — Так там же монастырь женский!

— Там военный совхоз нынче. Монашки — бабы работящие, овец для Красной Армии выращивают, шерсть прядут. Игуменья что на молитву, что на работу — всех наставит.

— Ну и зачем тогда председатель нужен? — не понял Иван. — Пускай игуменья и будет председательшей.

— Ну, хватил! — покачал головой Курманов. — Игуменья — председатель образцового советского хозяйства? Так над нами вороны хохотать будут! Нет, там солдат нужен. Есть там заведующий, из латышей — Пургаль, он больше в Череповце околачивается, а на хозяйство носа не кажет. Хочешь, заведующим туда поставим?

Николаев, представив себя начальником над монашками, покачал головой:

— Ну уж нет… Не хочу я начальником быть — ни над сыскарями, ни над монашками. Я бы сам по себе.

— Сам по себе… — задумчиво протянул Алексей. — Тут даже и не знаю. Если только землю пахать. Так сможешь ли?

— Землю пахать да зерно сеять, чтобы с голоду пухнуть? Налог-то я с каких шишей платить стану?

— Неправильно ты рассуждаешь, Иван Афиногенович, не по-советски, — твердо сказал Курманов. — Ведь что на десятом съезде товарищ Ленин сказал? Он сказал, что нужно от продразверстки перейти к продналогу. Что это означает? А то, что крестьянину будут заранее сообщать, сколько он должен сдать налога государству. Не будут все подчистую выгребать, как в войну, а столько, сколько положено. Значит — можно будет тебе и братьям твоим все излишки себе оставлять. Или в город отвезти, продать.

— Землю, Леша, мне только на корове пахать придется. Двое братьев у меня, отец, а лошадь одна на всех. Так много ли на одной-то вспашешь? Баба моя в Гражданскую одна осталась, пришлось ей надел родичам отдавать. А я лишний рот получаюсь. Нет, конечно, — поправил себя Иван. —