Торт немецкий- баумкухен, или В тени Леонардо - Татьяна Юрьевна Сергеева Страница 17

Кажется, мои глаза чуть не выскочили из орбит.

— Меня?!

Левицкий расхохотался.

— Именно вас… Сейчас объясню. Дело в том, что обе девушки очень юны: Ржевской двенадцать лет, а Давыдовой всего лишь восемь. Позировать мне, стоять долго неподвижно им очень сложно. Но это ещё полбеды… Я открою вам большую тайну, если скажу, что в институте их кормят весьма скудно. Они приходят ко мне после завтрака, который состоит из небольшого куска хлеба с маслом и жидкой каши. Ко времени обеда они уже страшно голодны, но, как положено воспитанным барышням, не жалуются. Вы уже поняли, Карл, к чему я клоню?

Кое-какие соображения, конечно, в моём мозгу уже замелькали, но я скромно ответил.

— Пока не могу понять, чем я могу быть полезен…

— Своим кондитерским искусством, дорогой… Мы с Николаем составили целый план ваших вылазок при моей работе в институте. Вы приготовите для мадемуазель самые вкусные пирожки и шанежки, возьмёте с собой небольшой чайник — это ничего, что чай остынет, две самые красивые чашки, которые найдёте в моей буфетной и будете приезжать на сеансы в институт вместе со мной. Для посторонних вы будете моим учеником или помощником. Вам придётся поскучать и потерпеть половину сеанса, потом вы девушек тайно покормите, не дай бог, о том узнает директриса! И я провожу вас до вестибюля. Я знаю, что Юрий Фёдорович в отъезде, но уверен, что он возражать не будет.

Я тут же стал придумывать, какие вкусности надо приготовить барышням. Левицкий сразу всё понял, засмеялся.

— Значит, вы согласны?

— Безусловно! Я всегда готов вам помочь, а тут такая интересная история…

Утром следующего дня я ждал Левицкого в вестибюле его дома. В моих руках была небольшая корзинка с выпечкой и чайником, укутанным в специальные кухонные паровые грелки. Корзинка была сверху прикрыта холстом, который применяют художники.

Мастерскую для художника в Смольном институте организовали в небольшой, очень хорошо освещённой театральной зале, с невысокой сценой, на которой стояли позирующие юные особы. Девочки меня сначала стеснялись, разглядывали исподтишка, но вскоре поняли, зачем я тут и были чрезвычайно обрадованы такой заботой о них самого Левицкого. Уже на второй, на третий день они с большим аппетитом поглощали мои изделия. Тем более, что, как я узнал, сладости в институте они видели чрезвычайно редко. Во второй половине дня юные натурщицы уходили на уроки и на обед, не менее скудный, чем завтрак. А Левицкий продолжал работать в одиночестве до наступления темноты. Конечно, ему приносили в сумерках несколько канделябров и жирандолей. Но ему был нужен именно дневной свет, чтобы передать все нюансы выражения девичьих лиц. Так прошёл месяц, а после и другой. На Петербург быстрыми шагами наступала осень, темнеть начинало всё раньше и раньше, от того сеансы становились раз от разу короче. Но портреты двух юных княжон уже ясно вырисовывались, чем они сами были чрезвычайно довольны. В послеобеденное время к художнику заглядывала и директриса, а иногда даже сам канцлер Бецкой, главный попечитель Смольного института, который неизменно оставался доволен работой художника. Вскоре позирование натурщиц Дмитрий Григорьевич использовал всё реже. Теперь ему нужно было заниматься только поисками оттенков и нюансов цветов, в чём он, безусловно, весьма преуспел, и надобность в моём присутствии отпала. Работа Левицкого над серией портретов «смолянок» растянулась на несколько лет, но его натурщицы становились всё старше, и подкармливать их во время сеансов уже не было необходимости. Мои услуги Дмитрию Григорьевичу более не были нужны. Они востребовались после лишь однажды, а при каких обстоятельствах — о том я напишу позднее.

Когда я рассказывал Николаю, с каким аппетитом юные княжны поедали приготовленную мною выпечку, он смеялся до слёз, и был очень доволен, что рекомендовал Левицкому такой перерыв в работе. Он даже несколько завидовал мне, поскольку я оказался в центре жизни института, а он был в это время в полку. Ему было очень интересно всё, что происходит в этом закрытом заведении. От него я узнал, что Институт Благородных девиц был создан императрицей и Бецким только для того, чтобы не отстать от просвещённой Европы. Екатерина пригласила Дидерота в Петербург и желала во чтобы то ни стало удивить его первыми выпускницами — образованными в науках, понимающими толк в живописи, обученными музыке, танцам и пению, умеющими вести беседы на иностранных языках… И портреты лучших «смолянок», заказанных Левицкому, как нельзя более способствовали этому замыслу.

Россию в те годы просто накрыла европейская волна Просвещения. Молодёжь бредила учениями Вольтера и Дидро, которого в России звали «Дидеротом». Когда у Николая собирались друзья, имена французских философов разносились по всему дому, а споры молодых людей иногда бывали чрезмерно запальчивыми. Признаюсь, я, присутствуя на этих вечерах, поначалу улавливал смысл только отдельных фраз. Николай потом долго мне растолковывал, о чём, собственно, они спорили. Конечно, несколько позднее я уже кое-что и сам понимал, но, безусловно, ни в какие дискуссии не вмешивался, только слушал, не забывая о своих прямых обязанностях: вовремя подлить кому-нибудь чаю, или подсунуть кренделёк особо разгорячившемуся спорщику.

Служба в полку надоела моему другу до смерти и не приносила никакой радости и удовлетворения. И Николай зачастил в дом Петра Васильевича Бакунина, правой руки графа Никиты Панина в Коллегии иностранных дел, который был Львовым каким-то весьма далёким родственником. Дом Бакунина был открытым, здесь собирались родные хозяев и друзья, видные государственные деятели и столичная знать.

И, как случалось всегда, весьма скоро Николай очень расположил к себе хозяина дома, этого влиятельного человека, который готов был ему помочь в любых делах.

Поздними вечерами, иногда даже посреди ночи Николай приходил ко мне в комнату, радостный и возбуждённый. Я понимал, что ему необходимо выговориться, поделиться своими впечатлениями. Я не только не обижался за него за очередную бессонную ночь, но, весьма польщённый его привязанностью ко мне, не смотря на усталость, готов был слушать его до утра.

Однажды, вернувшись довольно поздно из дома Бакунина, он зашёл ко мне и был как-то особенно взволнован и даже возбуждён.

— Садись и рассказывай… — усадив его в кресло, без обиняков велел я ему, устроившись рядом.

Он сел и как-то даже растеряно произнёс.

— Меняется моя жизнь, Карлуша… Резко меняется. Я никак не мог предположить, что так всё обернётся…

Я забеспокоился, пожалуй, даже испугался.

— Да говори