Анатолий Брусникин - Беллона Страница 18

Я сполз пониже, но уйти не ушел. Внизу, под мачтой стоял Степаныч, грозил мне багром. Рожа у него была красная, свирепая. Я осклабился, гордясь тем, какой я герой.

Здесь случилось невообразимое. Прямо под ногами у Степаныча хлопнул и раскрылся огненный цветок. Боцмана швырнуло о мачту, и он тут же весь вспыхнул, словно просмоленная ветошь.

Я впервые увидел вблизи, как разрывается зажигательная бомба. С ревом, какой никак не могло издавать человеческое существо, живой факел покатился по палубе.

От кошмарного этого зрелища я вновь метнулся вверх по вантам. Канатная перекладина, за которую я хотел взяться, лопнула, рассеченная пополам, и моя рука цапнула воздух. Я чуть не сорвался. Ухватился за рею — в нее с чмоканьем ударила пуля. Другая звонко отрикошетила от медного кольца прямо мне в грудь. Там что-то хрустнуло, и я понял: мое сердце пробито. Прижал ладонь к простреленной блузе — на ладони остались прозрачные крошки. Я вытянул ладанок. В нем чернела дырка. Портрет в медальоне не пострадал, но стекло разлетелось на мелкие кусочки.

Вокруг рвались паруса и канаты, летели щепки. Каждый из кусочков металла, летевших так густо, мог меня убить, покалечить, сбить с вантов вниз, где пылал костром Степаныч.

Голова моя загудела, словно в ней поселился огромный шмель. Ноги окаменели. Пальцы скрючились. Я и хотел бы спуститься вниз, подальше от звенящих пуль, но не мог пошевелиться. Двигалась только шея.

(Точно такое же оцепенение нашло на меня сейчас, когда я неотрывно гляжу на увеличивающуюся черную точку.)

— Первая, еще на полпункта ниже! — надрывался где-то сиплый голос. — Вторая, перейти на кугеля!

Снизу кричали:

— Не слышно! Юнга, ты цел? Не слышно!

Горло у меня перехватило. Если б я и хотел, не мог бы произнести ни звука. Но хотел я сейчас только одного: чтобы всё это кончилось, и я оказался в трюме, и залез под самую низкую лавку и никто никогда меня оттуда бы не вытащил.

— Юнга, что капитан? Не молчи!

Это кричали уже от подножия мачты. Кто-то лез ко мне, быстро перебирая руками.

Джанко. В зубах он держал кожаный рупор Платона Платоновича. «Спаси меня!» — думал взмолиться я, но издал жалобный, нечленораздельный писк.

Поравнявшись, индеец ткнул меня под ключицу — пальцем, но было так больно, словно он пырнул ножом. Я взвизгнул и обнаружил, что снова могу двигаться. Джанко схватил меня за ворот и рванул. Он хочет меня скинуть, за трусость! Я метнулся от дикого человека за мачту. Тогда индеец кивнул и полез дальше.

В дерево то и дело били пули, но с другой стороны. Я понял: индеец нарочно толкнул меня, чтоб я укрылся от огня за гротом.

— Первая, еще на полпункта ниже! Вторая, перейти на кугеля! — скомандовал надо мной усиленный рупором голос капитана.

— Есть ниже! Есть на кугеля!

Пальба сразу участилась.

Я осторожно высунулся, вглядываясь во мглу.

Капитан был на том же месте, только без фуражки, должно быть, сбитой пулей. Прямо перед Платоном Платоновичем, заслоняя его спиной, на рее стоял Джанко. Его челюсти мерно двигались, лицо было бесстрастным. Над замшевой рубахой болтался на шнурке медвежий коготь.

— Уйди к черту! — зашипел на него Иноземцов. И в рупор: — Так держать! Чаще огонь! …Ты что мне тут устраиваешь, негодяй?!

Он толкнул индейца в грудь — у того от обиды дернулась щека.

— Мне няньки не надобны! — хрипел капитан. — Я тебя на берег спишу, мерзавец!

У Джанко по лицу снова прошла гримаса. Платон Платонович никогда его так не обзывал — я, во всяком случае, не слышал.

— …Всё, мое терпение лопнуло! Видеть тебя больше не желаю! — Он схватил индейца за горло.

У Джанко мотнулась голова, но с реи он не сошел.

На «Беллоне» все дружно завопили. Даже сквозь дым было видно, как на турецком фрегате заполыхал пожар, а я со своей верхотуры мог рассмотреть и подробности.

Там повалилась охваченная пламенем грот-мачта, с нее в воду посыпались стрелки. Горела вся палуба, на мостике метался человек в красной феске, а с флагштока рывками сползал флаг.

— Прекратить огонь! — крикнул Иноземцов. — Противник сдается! Господин Кисельников, шлюпки на воду!

И он отложил рупор, схватил индейца теперь уже двумя руками.

— …Ну всё, теперь я с тобой потолкую!

Джанко обвис и начал заваливаться с реи. Еле-еле успел Платон Платонович притянуть его к себе. Я увидел, как вниз пурпурными шариками летят капли крови.

Капитан стоял, крепко прижимая к себе индейца. У того моталась голова, а на спине — я увидел — расплывались три темных пятна.

— Эй, сюда, сюда! — отчаянно засипел Иноземцов. — Помогите! Джанко! Джанко…

Он не мог воспользоваться рупором, но канонада уже стихала и капитана услышали.

По вантам мимо меня быстро поднялись сразу несколько матросов. Стараясь не попасться им на глаза, я соскользнул по тросу вниз.

Хотя пушки фрегата не стреляли, воздух не звенел от пуль, а на палубе не рвались бомбы, в ушах у меня попрежнему стоял гул, а зубы щелкали. Хуже того — оказалось, что штаны на мне сырые и зловонные. Лишь теперь я понял, что обмарался от ужаса, и сам не заметил, в какой именно момент это произошло.

Шмыгнуть в трюм, как я собирался, не удалось. Меня грубо схватил за плечо Соловейко. Его лицо было в черных полосах от пороховой копоти, рубаха опалена, на шее багровела ссадина.

— Дай-ка сюда… — Сморщив нос, он сдернул мой головной убор, сорвал с нее георгиевскую ленточку и нахлобучил опозоренную бескозырку обратно. — Куренок ты обосранный, а не моряк.

С ревом, размазывая слезы, кинулся я от него к борту. Мне неудержимо хотелось сигануть в воду — уж не знаю, думал я утопиться или отмыться. Однако стоило мне увидеть море, над которым уже начинал развеиваться серый дым, как я тут же позабыл о своем намерении.

Вид бухты, открывшийся моему взору, был страшен.

Сражение подходило к концу. Часть турецких кораблей пылала, часть выбросилась на берег. Город был охвачен пожаром — черные столбы поднимались в небо сразу во многих местах.

Но всего ужасней было то, что вода близ вражеских кораблей кишела людьми — холодная ноябрьская вода, покрытая обломками, плавающими шапками и пятнами горящего масла. Кто-то там, в этой каше, размахивал руками, кто-то взывал о помощи, кто-то исчез прямо на моих глазах и больше не вынырнул.

Мимо меня, семеня, на руках пронесли Джанко, чтобы спустить в лазарет, но оттуда уже поднимался врач. Он вытирал красные от крови руки и хмурился, слушая взволнованного капитана.

— Нато смотреть, — сказал Шрамм. — Кладите, кладите.

Индейца уложили ничком на палубу. Осип Карлович присел на корточки, задрал простреленную рубаху. Ткнул чем-то в одно пулевое отверстие, поковырял в другом, в третьем. Джанко не охнул, не пошевелился.

— Осип Карлович, ну что?

— Три пули, — объявил лекарь то, что и так было видно. — Одно ранение очень тяшолое.

— А два остальных? — спросил Иноземцов. Я увидел, как он за спиной сжимает кулаки.

— Два остальные смертельные. Я пойту. У меня дфадцать дфа раненых, кого еще мошно спасти…

И пошел себе, черствая немецкая душа. Капитан опустился на колени, попробовал заглянуть индейцу в лицо.

— Джанко, Джанко! Ты меня слышишь?

Я тоже хотел подойти, попрощаться, но не осмелился.

Вдруг где-то близко грянул пушечный залп. Я чуть не подскочил. Неужто еще не кончено?

К Платону Платоновичу подбежал Кисельников.

— Господин капитан! Флагман салютует. Победа! Прикажете отвечать?

— Как хотите, — вяло ответил тот и закрыл лоб рукой.

Адмиральский корабль плыл на всех парусах вдоль батальной линии, паля холостыми с обоих бортов. На вантах, размахивая шапками, густо висели матросы.

Наши тоже полезли наверх, заорали. Грянуло раскатистое «ура».

Ликовали все. Только Платон Платонович понуро сидел над своим старым товарищем, да я, спрятавшись за горячей пушкой, безутешно рыдал. Не о Джанко. О себе.

Да уж. Всякое потом было. Случались вещи и пострашнее. Но хуже дня в моей жизни, ей-богу, не было.

Конец жизни

И сразу после горького Синопского дня я вижу удаляющуюся за горизонт «Беллону».

Я стою у окна, смотрю на хмурое море и зябко ежусь. Мне очень холодно. Я уже несколько дней никак не могу согреться. С той минуты, когда Соловейко сорвал с меня бескозырку.

Все мои мысли о смерти. Жизнь кончена. Человеку, с которым случилось то, что случилось со мной, жить незачем — только вспоминать свой стыд и попусту мучиться. Я оказался трусом, я предал Платона Платоновича, подвел своих товарищей, опозорил звание русского матроса. Оставалось лишь исполнить волю капитана, а потом я мог распорядиться своей никчемной жизнью, как она того заслуживала…