Максим Ююкин - Иван Калита Страница 18

Юрий Данилович смотрел на разгром своей рати с вершины косогора. Взгляд его был неподвижен, губы плотно сжаты; лишь широко раздувающиеся, как у жеребца, ноздри выдавали чувства, владевшие сейчас князем. Находившиеся с Юрием немногочисленные приближенные и слуги, зная бешеный нрав своего господина, боялись вымолвить даже слово и только обменивались за спиной князя выразительными взглядами.

С поля боя прискакал Иван. Его шелом где-то потерялся, алая бархатная кочь была разорвана в нескольких местах, но ангел-хранитель молодого князя потрудился в тот день на славу — на теле Ивана не было ни одной царапины.

— Бориса заяли, — прохрипел Иван, с трудом переводя дух. — Нужна хотя бы сотня смелых воев: может быть, нам удастся прорваться в их стан и отбить его.

— Нет у меня больше воев, — глухо отозвался Юрий, на лице которого при этом известии не дрогнул ни один мускул. — Или ты не видишь?

Слабым движением будто одеревеневшей руки он указал на поле, где тверичи уже повсюду теснили остатки московского войска, не оставляя ни малейшего сомнения в исходе битвы.

— Но надо же что-то делать, брат! — воскликнул Иван.

— Поостерегись, княже! — молвил один из слуг Юрия, указывая рукой на конный отряд, зашедший москвичам с тыла и уже опасно приблизившийся к месту, где находился князь со своими спутниками. — Пора и о своих душах подумать.

Молча и со значением взглянув на брата — не обессудь, мол, сам видишь, что делается, — Юрий развернул коня и помчался по прибрежному склону к Волге. Его спутники последовали за ним. Оставшись один, Иван бросил последний, полный скорби и отчаяния взгляд на поле боя и пустился вдогонку за беглецами.

8

Лишь увидев, что немногие оставшиеся в живых москвичи не помышляют уже ни о чем, кроме бегства, Михаил Ярославич впервые с начала битвы позволил себе перевести дух. Остановившись, он вытер свой зазубрившийся, окровавленный меч о сапог и со вздохом труженика, окончившего тяжкую работу, вложил его в ножны. Князя, узнать которого было немудрено даже издалека по яркому черно-красному еловцу его шелома, немедленно окружили сын Дмитрий, прозванный Грозные Очи за необыкновенно пронзительный, горящий каким-то диким огнем взгляд больших темных глаз, и ближние воеводы. Но Михаил не стал слушать их поздравлений.

— Кто бежит, тех не трогать, Юрья же мне хоть из-под земли добудьте, — коротко велел он и поскакал в село, к избе тиуна, ставшей на время княжеской резиденцией, куда уже свели самых важных пленников — князя Бориса Даниловича, жен Юрия и Бориса, взятых вместе с обозом, и нескольких татар.

Взглянув на примороженное горем и страхом лицо молодого князя, у которого судорожно подергивалась левая щека, Михаил сумрачно усмехнулся.

— Видать, тебе, Борисе, по сердцу пришлось тверское гостеприимство, что ты уж по третьему разу к нам пожаловал, — молвил князь, намекая на события тринадцатилетней давности, когда Борис, посланный Юрием в Кострому, был перехвачен по пути боярами Михаила Ярославича и препровожден ими в Тверь, а позднее уже по доброй воле приехал туда с братом Александром после убийства Юрием Константина Романовича Рязанского. — Что ж, гостей мы завсегда принять готовы как должно. Не бойся, — смягчился Михаил, видя, что его суровый тон лишь усиливает ужас пленника. — За братца отыгрываться на тебе не буду. Мы с Юрием хоть и родня, да все ж разной породы.

Переведя взгляд на татар, князь сразу же узнал среди них Кавгадыя и велел развязать его.

— Дивно мне, что посол моего государя имел неосторожность оказаться на поле брани и тем самым подверг свою драгоценную жизнь такой великой опасности, — внешне почтительно, но с едва уловимой насмешкой в голосе сказал ему Михаил Ярославич через говорившего по-татарски боярина Телебугу. — Ты мог найти здесь свою смерть, и поручение, возложенное на тебя великим цесарем, осталось бы неисполненным.

Кавгадый, все тело которого болело после встречи с тверскими ратниками, был сама кротость и раскаяние.

— Мнэ типэр кругом смерть, — мрачно изрек он ломаным русским языком, притворно вздыхая и потупив, глаза долу, после чего перешел на свой родной язык — Если ты и оставишь меня в живых, как я покажусь на глаза великому хану, да продлит аллах его дни?! Ведь, пойдя против тебя, я преступил его священную волю. Мне кажется, я уже ощущаю на своей шее холод клинка...

— Не печалься, — ободряюще сказал ему Михаил, делая вид, что верит покаянным словам посла. — Сердце царево в руце божьей. Что до меня, то как ты мог помыслить, что я подыму руку на посланца великого цесаря? Дозволь мне почтить в твоем лице нашего владыку, будь моим гостем!

И князь радушно пригласил ханского посла разделить с ним праздничный пир.

Когда Михаил, почтительно пропустив Кавгадыя вперед, вышел из избы, его обступила целая толпа изможденных оборванных людей в крестьянской одежде. Упав на колени и тесня друг друга, они жадно хватали князя за руки и одежду и, припадая к его красным сафьяновым черевьям, осыпали их несчетными поцелуями, смешанными со слезами радости.

— Отец ты наш родной! — полусмеясь-полурыдая, наперебой кричали они. — Не знаем, как и благодарить тебя! Спас ты нас от этих иродов! Они как из домишек нас повыгоняли, полураздетых, так и гнали за собою кого три дни, а кого и седьмицу. Не чаяли уж и в живых остаться. А домишки наши пожгли, животы разорили. Ох, горе-то какое!

— Встаньте, православные, — пряча смущение за напускной строгостью, проговорил Михаил. — Негоже вам благодарить меня за то, что мне делать самим богом заповедано. Что б я был за князь, коли свой народ давал бы в обиду? А о добре не тужите: коли голова да руки целы, нажить недолго.

9

Когда Илейка очнулся, его первым ощущением была тишина — такая глубокая, что от нее становилось больно ушам. Воистину мертвая тишина... Только вороний грай и хлопанье многих крыльев бесцеремонно и суетливо вторгались в это царство всепоглощающего безмолвия, но разве это можно было сравнить с шумом жестокой битвы, казалось, до сих пор гудевшей в его мозгу! Впрочем, причиной этого гуда, скорее всего, была тупая, ноющая боль, будто стиснувшая затылок Илейки железными щипцами. Высвободив занемевшую руку из-под чьего-то придавившего ее тела, Илейка несколько раз встряхнул ею, пока не почувствовал, как теплая струя крови с приятным покалыванием снова побежала по жилам, и стянул с головы нещадно давивший на нее, как ему казалось, шелом. Скупое дуновение морозного ветра оказалось целительным — боль сразу ослабла. Илейка приподнял голову и огляделся. Ему сделалось жутко. Все пространство, доступное его взгляду, было завалено мертвыми телами. Воины, еще недавно искавшие смерти друг друга, лежали, тесно прижавшись один к другому, подчас переплетясь телами, точно уснувшие после безумной ночи любовники.

Морщась от боли, Илейка медленно поднялся. Вдалеке несколько ратников осторожно, стараясь не споткнуться о мертвецов, несли на плечах окровавленное тело воина в богатом одеянии. Пошатываясь, Илейка поднял руку и крикнул. Жалок и бессилен был этот приглушенный, изнемогающий от слабости крик, но воины его услышали. Вздрогнув от неожиданности, они как один повернули головы к Илейке, но тут не стихавшая до конца ни на миг боль в затылке, как внезапно взъярившийся зверь, с новой силой вгрызлась в его измученную, истощенную усилием плоть, и Илейка опять потерял сознание.

В себя он пришел в какой-то темной клети, до отказа заполненной людьми, лежавшими и сидевшими на колкой сухой соломе, похрустывавшей при каждом их движении. Некоторые стонали. Белый холодный свет угасавшего зимнего дня скудно сочился сквозь муть бычьих пузырей, которыми были затянуты два крохотных окошка, серебряными заплатами лежал на бревенчатых ребрах противоположной стены.

— Что, робя, — мрачно обратился к разлепившему тяжелые веки Илейке сидевший напротив высокий человек с обвязанным тряпицей глазом, — крепко прижали нам хвост, а? Да-а, не ждали мы такой беды, что и говорить.

— Это у тебя-то беда? — презрительно отозвался звонкий голос с другого конца клети. — Ты-то, почитай, цел остался — ока токмо лишился, а вот у них, тех, кто там лежит, да у тех, кто их дома дожидается, и впрямь беда — черная, неизбывная.

— Да нечто я о себе токмо? — обиженно возразил одноглазый. — Вся земля наша срам какой поимела!

— Да уж, что и говорить! — вздохнул кто-то. Снова наступило молчание.

На следующий день, предав земле тела убитых с обеих сторон, тверское войско двинулось в обратный путь. Целый месяц пленные московские ратники провели в порубах Тверского кремля, ожидая, когда за них внесут откуп. Тех же, за кого заплатить было некому — таких оказалось подавляющее большинство, — по истечении этого срока продали как холопов. Илейка достался одному из ближних княжеских бояр, который определил его ратаем в свою отчину Горнчарово, располагавшуюся в Кашинском уезде, на самом берегу Волги.