Франсуаза Малле-Жорис - Три времени ночи Страница 18

— А может быть, она ничего не могла поделать, — говорил священник. — Я слышал, что одна колдунья из Кельна, которую звали Аполлония, жаловалась, что она никак не могла прекратить совершать преступления и злодейства, это у нее было, как дыхание, и она умоляла палача освободить ее от несчастий.

— И ее сожгли?

— Сожгли с превеликим благочестием в 1596 году. Еще и тридцати лет не прошло. Вот так!

Все вздыхали. Ждали. Анну очень хорошо кормили.

Прибежали Черные сестры. В слезах.

Ах, малышка!

Все говорили «малышка», все, все. Ей так долго отказывали в праве на детство, и вот вдруг ей его возвращают, да еще с невиданной щедростью. И слезы лились ручьем. А теплое, обволакивающее сочувствие окружало ее, точно пуховые подушки. И в предместье о ней говорили больше, чем о Кристиане и Лоране. Дело ее, впрочем, рассматривалось особо. Они были в разных тюрьмах. Но в одном городе Льеже, где их должны были судить. Именно дитя интересовало всех, рвало душу всем, давало показания от имени всех. Дитя, которое будет сожжено ради всех, непременно, хотя никто не осмеливался произнести это вслух. И горожане любили Анну еще больше именно за это, они, правда, любили ее. И толкали на смелый шаг. И сами от этого становились смелее. Ее сожгут, но потом, в великой милости своей, Христос возьмет ее в рай. И, таким образом, зло будет сожжено, и все вслед за ней (как это им показывают фрески в церквах), да, именно так, все, бесчисленной толпой, бесконечной чередой, все они вознесутся к небу. Взрослые молились за дитя. Их чувство было неподдельным, так любят зло, которое несут в себе, и они всей душой желали, чтоб девочка была сожжена, они знали, что зло должно быть сожжено, распылено, и вместе с тем все были убеждены, что она попадет в рай, потому что «это дитя», и все: воры, прелюбодеи, пьяницы, дурные монахини, неудовлетворенные дамы-благодетельницы, грубияны, которые били своих лошадей и жен, — останавливались вдруг, чтобы перекреститься и вздохнуть; скряги, которые жили в страхе, с единственным заветным местом в доме, как с заветным уголком души, — все осознавали, что это дитя — они сами. Потому что были времена, когда еще любили себя, что и позволяло иногда любить других.

Таким образом, Анна была любима, бедный, болезненный зверек, одинокий в своем кошмаре, в своих воспоминаниях, отторгнутых от души, в своем уединении она все же была любима, как никогда. А потом ее бросили. Или, точнее, ее отпустили. Процесс в Льеже продолжался. Кристиана, обезумевшая от ужаса в своем простодушии или же примиренная, как колдунья из Кельна, посаженная в тюрьму, допрашиваемая, ведомая крепкой рукой к неизбежному и желанному приговору (собственно говоря, придется всего лишь умереть, подумаешь, дело какое!), избежала допроса с пристрастием, признаваясь во всем, чего от нее требовали, что ей подсказывали, утопая в слезах, даря всем, как рассказывал тюремный священник, зрелище «столь чудесного раскаяния», что все сердца раскрылись для нее, как в предместье для Анны.

Лоран подвергался всем видам пыток и ни в чем не признался, кроме воровства, которым гордился. Но оба (Кристиана и Лоран) множество раз чистосердечно повторяли, что «малышка» просто дурочка и вообще сумасшедшая. Ну, что ж, судьям это очень нравилось. Сумасшедшая и дурочка, малышка была спасена, то есть изгнана.

Изгнана, приговорена к изгнанию, весьма легко отделалась. Ей приказали покинуть Льеж, ну что ж в этом такого? И вернуться в родную деревню Варэ-ля-Шоссе. Вернуться к отцу, к одиночеству, к ничтожеству. Безумная, дурочка, наполовину сирота, бедная и лишенная корней, она ведь никогда по-настоящему не жила в своей деревне, и вот она превратилась в ничто. Больше от нее не требовали ни признания, ни раскаяния. Больше ей не угрожали — больше ее не любили. Она стала меньше, чем животное. Она мучилась от голода. Одна, в разрушенном родном доме, давно уже отец вынес оттуда всю мебель, давно уже односельчане вынесли оттуда все, что можно вынести. Анна бродяжничала. Это никого не удивляло и не беспокоило. Она ведь была безумная. Она ведь была дурочка. Всеобщее отсутствие интереса окружало ее, как пустота дома, как холод. У безумной нет души. Она была отторгнута христианством, христианство — это было все. Если бы она даже ходила голая, если бы выкрикивала богохульства, все было бы принято, все бы сочли естественным: она была дурочкой, она была сумасшедшей. Ее отгоняли, как муху. Ее пинали, как собаку, между делом. У нее была отнята всякая власть, даже над самой собой. И временами она спрашивала себя: «Может быть, я на самом деле безумная?» Она говорила сама с собой, она строила гримасы, глядя в полированную поверхность кружки или кувшина, стараясь поймать выражение своего лица. Кончилась игра, потому что пришел момент истины. Игра существует только в связи с реальностью, которая ее на это провоцирует. Нет реальности, нет риска, нет и вызова. Жизнь отнята.

Вот и знак, вот и доказательство: пришел человек и взял ее. Но не так, как берут женщину. А как берут животное, козу, потому что она еще может пригодиться. Он гонялся за ней в пустом доме. Это показывает, что она понимала ситуацию, а ситуация заключалась в том, что ее больше не считали за человека, когда она увидела, что к ней приближается мужчина, почти старик, широкоплечий, молчаливый, она немного знала его раньше, и даже не попыталась сказать или спросить что-нибудь: она убежала, ударилась о косяк и стала носиться, как обезумевшая мышь. А он подумал: «Она еще сильная, это хорошо». Он поймал ее без труда, как козленка, и связал, как козленка, да так и унес связанной. Его звали Гийом, он был стар, одинок, скуп, но не зол. Ему нужна была служанка, и он подумал, что Анна ему ничего не будет стоить. Деревня одобрила этот поступок, это была хорошая добыча. Некоторые даже завидовали.

— Если только он сумеет извлечь из нее пользу…

— Увидите, она когда-нибудь подожжет дом. Обыкновенное дело.

Ночью хозяин привязывал ее в стойле веревкой. Чтобы не украли. Что она убежит, он не боялся. Куда ей идти? Она изгнана отовсюду.

Иногда — редко, потому что он был старик, — он опрокидывал ее в стойле и брал без угрызений совести, без всяких мыслей. Таким образом он получал удовлетворение от животного. Однако он всегда старался не сделать ей больно. Он и животным никогда не делал больно.

Кристиана и Лоран были сожжены при большом стечении народу. Лорана везли на казнь в тележке, потому что у него были перебиты ноги. Кристиана рыдала, откидываясь назад, без стеснения показывая белую грудь, золотые волосы, примерное раскаяние, она целовала распятие, цепляясь за сутану священника, кричала: «Иисус, Иисус!» Представление стоило денег. Присутствующие были довольны. Плакали от всего сердца. Торговля шла отлично: продавались и образки, и печенье, и вино, это был великий карнавал добрых чувств, судьи, похотливые старцы, выстроившиеся в ряд, подбадривали Кристиану.

— Не бойся, это не так уж страшно.

Впрочем, приговор гласил, что она будет вначале удушена, а потом сожжена. И это будет так быстро сделано! Если бы Лоран признался, он бы без труда удостоился такой же милости. Они же не дикари! Судьи смотрели на него, как на неблагодарного. Всего несколько криков, неопределенных признаний под пыткой, тут же взятых назад. Вовсе не так ведется образцовое судопроизводство. Судьи были им недовольны, и это нормально. Даже маленькие дети на плечах у отцов отворачивались от него. Кристиана же была идолом, любимым ребенком, звездой. Как же она была прекрасна! Вынужденный отдых в тюрьме, нервное напряжение последнего момента, который был еще и выходом на сцену, — все это молодило ее, делало движения величественными, а лицо еще красивее и привлекательнее, и ее покорность вместе с нервным подъемом служили ей украшением.

«Она выиграла еще раз», — подумал Лоран.

Кристиана предала себя Богу, как она предавала себя дьяволу: с открытой душой, охваченная восторгом перед этим скопищем людей, не сопротивляясь, она предалась смерти. Все время в каждой из сцен она одерживала триумф. Она очень легко умрет!

А сердце Лорана оледенело. Члены одеревенели, несмотря на муки. Страдание не проникало в него глубоко, не затронуло суровых глубин его души. Однако он почти надеялся. Но перед людьми, которые с таким старанием мучили его, он не испытывал ни боязни, ни раскаяния, ни ужаса. Он даже самого себя не жалел. И когда он кричал, он ни на что не рассчитывал, ничего не ждал. Как палачи могли его взволновать, если он сам не был взволнован? Ему полагалось сыграть прекрасную, патетическую роль, его просто умоляли согласиться на нее. Ему нужно было только проявить добрую волю, сделать маленькое усилие, у него были на это силы. Как бы это было красиво: дьявольские любовники, раскаявшиеся, любящие друг друга, прощенные, их ждало соединение на небесах, они поднялись бы туда в апофеозе, немного изуродованные, но за любовь надо платить, не так ли? И долго бы говорили о тех восторгах, которые они испытали, в многочисленных альковах, при слабом свете, наслаждаясь; конечно, это не цена мучений, но от них ждали, чтобы они приняли эту цену, чтобы они согласились на нее, чтобы признались во всем и немного поделились с другими. Одним — невиданное наслаждение, другим — удовольствие наблюдать их конец, прекрасные, декоративные языки пламени, если не обращать внимания на запах. Необходимо, чтобы все имело свой конец, и поскольку конец неизбежен, почему бы ему не быть прекрасным? Достаточно было бы совсем немногого: признания, взгляда, пожатия руки… Но Лоран никогда не был любовником Кристианы. Он владел ею, но это совсем другое дело. Дьявол, черный человек, был его орудием, а не хозяином, как считали эти дураки. Черный человек, важно говорили судьи, и они представляли запах страдания, дыма, рога, приапические подвиги, чудеса. Черный человек! Это всегда были разные люди: цыган, нищий, разносчик всякой ерунды, хватало серебряной монеты и приказания молчать, эти людишки мечтали набить пузо, получить женщину, а некоторым даже нравилось играть эту таинственную роль, не понимая сути происходящего. И Лоран никогда не был любовником Кристианы, и черный человек был всего лишь пьяным нищим, или любопытным горожанином, или солдатом, истосковавшимся по любви, и все это привело к костру, к телу, разорванному болью, к празднеству толпы, к сомнительному триумфу Кристианы, в то время как у него в сердце лед…