Александр Дюма-сын - Дама с камелиями Страница 18

— Зачем? Мои слова относятся не к вам. Напротив, я хочу, чтобы вы остались.

Граф вытащил роскошные часы и посмотрел, сколько времени.

— Мне пора в клуб.

Маргарита ничего не ответила.

Граф отошел от камина и подошел к ней.

— До свидания, сударыня.

Маргарита поднялась.

— До свидания, милейший граф, вы уже уходите?

— Да, я боюсь, что вам скучно со мной.

— Не больше, чем всегда. Когда мы вас опять увидим?

— Когда вы позволите.

— Прощайте.

Согласитесь, что это было жестоко.

Граф, к счастью, был очень хорошо воспитан и миролюбив по характеру. Он поцеловал небрежно протянутую руку Маргариты и вышел, поклонившись нам.

Переступая порог, он оглянулся на Прюданс.

Та пожала плечами, и жест ее, казалось, говорил: «Я сделала все, что могла».

— Нанина! — крикнула Маргарита. — Посвети господину графу.

Мы слышали, как открылась и закрылась дверь.

— Наконец-то! — воскликнула Маргарита, появляясь в будуаре. — Он уехал. Этот малый ужасно действует мне на нервы.

— Дорогая моя, — сказала Прюданс, — вы слишком суровы с ним. Он так хорошо, так внимательно относится к вам. Посмотрите, на камине лежат часы, которые он вам подарил, они стоят по крайней мере тысячу экю.

Мадам Дювернуа подошла к камину и поиграла драгоценностью, бросая на нее жадные взгляды.

— Дорогая, — сказала Маргарита, садясь к пианино, — когда я взвешиваю на одной чаше весов то, что он мне дарит, а на другой — то, что он мне говорит, мне кажется, что визиты ко мне обходятся ему слишком дешево.

— Бедный малый влюблен в вас.

— Если бы я выслушивала всех, кто в меня влюблен, у меня не хватало бы времени на обед. — И пальцы ее забегали по клавишам, но тут же она обернулась к нам и сказала: — Не хотите ли закусить? Мне очень хочется пуншу.

— А я с удовольствием съем кусочек цыпленка, — сказала Прюданс. — Не поужинать ли нам?

— Отличная идея, пойдемте, — сказал Гастон.

— Нет, мы поужинаем здесь.

Она позвонила. Явилась Нанина.

— Пошли за ужином.

— Что взять?

— Что хочешь, но поскорей, поскорей.

Нанина ушла.

— Ах как хорошо! — сказала Маргарита, подпрыгивая, как ребенок. — Мы поужинаем. Господи, какой несносный этот граф!

Чем дольше я видел эту женщину, тем больше она меня восхищала. Она была дивно хороша. Даже ее худоба была прелестна. Я не переставал ею любоваться.

Мне трудно объяснить, что во мне происходило. Я был полон снисходительности к ее образу жизни, я был полон восторга перед ее красотой. То бескорыстие, с которым она относилась к молодому человеку, изящному и богатому, готовому разориться для нее, извиняло в моих глазах все ее былые ошибки.

В этой женщине была какая-то чистота. Видно было, что порок не развратил ее. Ее уверенная походка, гибкая талия, розовые открытые ноздри, большие глаза, слегка оттененные синевой, выдавали одну из тех пламенных натур, которые распространяют вокруг себя сладострастие.

К тому же как результат болезни или от природы, но в глазах этой женщины мелькали время от времени огоньки желания, сулившие неземные радости тому, кого она полюбит. Правда, тем, кто любил Маргариту, не было счету, она же не любила никого.

Словом, в ней была видна непорочная девушка, которую ничтожный случай сделал куртизанкой, и куртизанка, которую ничтожный случай мог превратить в самую любящую, самую чистую женщину. У Маргариты, кроме того, было чувство гордости и независимости. Я ничего не говорил: казалось, центром души моей стало сердце, а сердце отражалось в глазах.

— Так, значит, это вы, — начала она вдруг, — приходили узнавать о моем здоровье, когда я была больна?

— Да.

— Знаете, вы поступили прекрасно. Чем я могу вас отблагодарить?

— Позвольте мне время от времени приходить к вам.

— Сколько угодно, от пяти до шести, от одиннадцати до двенадцати. Послушайте, Гастон, сыграйте мне «Приглашение к танцу».

— Зачем?

— Чтобы доставить мне удовольствие. К тому же я никак не могу сыграть его сама.

— В чем же трудность?

— В третьей части, пассаж с диезами.

Гастон поднялся, сел к пианино и начал играть эту чудесную вещь Вебера по нотам, которые лежали на пюпитре.

Маргарита, опершись одной рукой о пианино, напряженно следила глазами за каждой нотой и подпевала вполголоса, а когда Гастон подошел к указанному пассажу, она продолжала напевать, ударяя пальцами по крышке пианино:

— Ре, ми, ре, до, ре, фа, ми, ре — этого я никак не могу сыграть. Начните сначала.

Гастон начал сначала, потом Маргарита ему сказала:

— Теперь дайте и мне попробовать.

Она села на его место и сыграла в свою очередь, но ее непокорные пальцы все время ошибались в этом месте.

— Прямо непостижимо, — сказала она с ребяческой интонацией, — я никак не могу разучить этот пассаж! Вы не поверите, я сижу иногда до двух часов ночи над ним! А как вспомню, что этот несносный граф восхитительно играет его наизусть, так начинаю злиться на него, право.

Она опять начала сначала, и все с тем же результатом.

— Ну его к черту, вашего Вебера, музыку и пианино! — сказала она, забросив ноты на другой конец комнаты. — Ведь не могу же я брать восемь диезов подряд!

Она скрестила руки на груди, окинула нас взглядом и топнула ногой. Щеки ее покраснели, и легкий кашель вырвался из груди.

— Ну, ну, — сказала Прюданс, которая уже сняла шляпу и оправляла прическу перед зеркалом, — вы ещё рассердитесь, вам станет худо, пойдемте лучше ужинать. Я умираю от голода.

Маргарита опять позвонила, потом села к пианино и начала петь вполголоса какую-то шансонетку, аккомпанемент к которой ей давался без ошибок.

Гастон знал эту песенку, и их голоса почти составили дуэт.

— Не пойте эту гадость, — сказал я Маргарите просящим голосом.

— О, как вы стыдливы! — сказала она с улыбкой, протянув мне руку.

— Я не за себя прошу, за вас.

Маргарита сделала жест, который должен был означать: «О, я уже давно покончила со стыдливостью!»

В это время пришла Нанина.

— Ужин готов? — спросила Маргарита.

— Да, сейчас.

— Кстати, — обратилась ко мне Прюданс, — вы не видели квартиры, пойдемте я вам покажу.

Вы знаете, гостиная была очень красива. Маргарита проводила нас немного, потом, позвала Гастона и пошла с ним в столовую, чтобы посмотреть, готов ли ужин.

— Послушайте, — громко сказала Прюданс, посмотрев на этажерку и взяв там саксонскую статуэтку, — я не видела у вас этой фигурки!

— Какой?

— Маленького пастуха, который держит клетку с птицей.

— Возьмите, если она вам нравится.

— Ах, зачем?

— Я хотела его подарить горничной, мне он не нравится, но раз он вам нравится, возьмите.

Прюданс обрадовалась подарку и не обратила внимания на форму, в какой он был предложен. Она отложила статуэтку в сторону и повела меня в уборную, там она показала мне две одинаковые миниатюры и сказала:

— Вот граф Г. Он был страшно влюблен в Маргариту. Он ее оставил. Вы знаете его?

— Нет. А это кто? — спросил я, указав на вторую миниатюру.

— Это маленький виконт Л. Он должен был уехать…

— Почему?

— Потому, что был почти разорен. Как он любил Маргариту!

— И она его тоже сильно любила?

— Она странная девушка, с ней никогда не знаешь, что и подумать. Вечером в тот же день, как он уехал, она была, по обыкновению, в театре, а в час разлуки плакала.

В это время пришла Нанина и доложила, что ужин подан.

Когда мы вошли в столовую, Маргарита стояла у стены, а Гастон держал ее руки в своих и что-то тихо говорил ей.

— Вы с ума сошли, — ответила ему Маргарита. — Вы отлично знаете, что я не хочу вас. Нельзя только после двухлетнего знакомства с такой женщиной, как я, пожелать стать ее любовником. Мы отдаемся сейчас же или никогда. Ну, господа, к столу.

И, вырвавшись из рук Гастона, она усадила его по правую руку, меня по левую, потом сказала Нанине:

— Прежде чем сесть, скажи кухарке, чтобы она не открывала, если позвонят.

Это предупреждение было сделано в час ночи.

Мы много смеялись, пили и ели. Очень скоро веселье перешло всякие границы: время от времени раздавались словечки, которые в известных кругах общества считаются веселыми и которые всегда пачкают уста, их произносящие. Они вызывали бурю восторга со стороны Нанины, Прюданс и Маргариты. Гастон от души радовался, он был добрый малый, но ум его имел странное направление. Была минута, когда я хотел забыться, не думать о том, что происходит, и принять участие в общем веселье, которое, казалось, входило в меню ужина, но мало-помалу я как-то обособился, мой стакан оставался полным, и мне было грустно видеть, как это двадцатилетнее существо пьет, говорит языком носильщиков и смеется всем тем гадостям, которые тут произносят.

Меж тем как это веселье, эта манера разговаривать и пить у других, казалось, происходили от распущенности, привычки и избытка сил, у Маргариты они производили впечатление потребности забыться, лихорадочного состояния, нервной возбудимости. При каждом бокале шампанского ее щеки покрывались нездоровым румянцем, и кашель, легкий в начале ужина, усилился в конце и заставлял ее закидывать голову на спинку стула и прижимать руки к груди всякий раз во время приступа. Мне было больно думать, как это хрупкое создание должно было страдать от постоянной невоздержанности. В конце концов произошло то, что я предвидел и чего так боялся. К концу ужина у Маргариты случился особенно сильный приступ кашля. Мне казалось, что грудь ее раздирает изнутри. Бедная девушка побагровела, закрыла от боли глаза и поднесла к губам платок, который окрасился кровью. Тогда она встала и побежала в уборную.