Юрий Борев - Фарисея. Послесталинская эпоха в преданиях и анекдотах Страница 18

— Неужели вы думаете, что я могу заниматься микрометрией?

Вечер. Стихи не пишутся. Александр Межиров обрадовался, когда раздался звонок. Это братья поэты — совсем юный Евгений Евтушенко и уже возмужалый и идущий в гору Михаил Луконин, чуть-чуть навеселе, радостные, общительные. Пошёл сумбурный разговор, стихи.

— Бросаю поэзию, — мечтает Межиров. — Пишу роман… Листов на тридцать…

— Смотри не урони рукопись на ногу!

— Я тоже переквалифицируюсь, — сказал Михаил, — пишу статью о тенденциозности в литературе!

С тех пор как Евтушенко исключили из литинститута за отсутствие тенденциозности, он этого слова не переносил. Он вскочил на подоконник, спустился на карниз, опоясывающий дом, и с лёгкостью лунатика и бесстрашием пьяного пошёл по нему. Где спасенье от тенденциозности? Как может поэт в весёлой дружеской компании произносить это слово?

Мгновение Александр и Михаил стояли остолбенев. Потом Луконин кинулся к окну:

— Женя, не буду писать, вернись!

Евтушенко возник на фоне окна.

Статью о тенденциозности, заказанную солидным журналистом, Луконин так никогда и не написал.

Илья Эренбург сказал: «Современные молодые поэты напоминают мне немецких девушек, которые зарабатывают на приданое проституцией».

Мариэтта Шагинян говорила:

— Сталин — гений, и при нём был порядок.

Ей возражали:

— Но ведь он сажал безвинных!

— Да, сажал. Так ведь и от чумы, и от войны — погибали!

Перед тем, как умереть, Михаил Зощенко сказал: «Ну и отрезок истории нам достался…»

Рудольф Бершадский заведовал отделом фельетонов «Литературной газеты» и опубликовал знаменитый антисемитский фельетон Василия Ардаматского «Пиня из Жмеринки». Но и это не спасло его от обвинения в сионизме и тюрьмы. По освобождении после смерти Сталина он потребовал от Симонова, давшего санкцию на арест, извинений. Симонов отказался. Леонов сказал: «Извиняйся, Костя, ты виноват». Симонов извинился. Бершадский же вскоре решил, что виноват в данном случае Симонов не больше, чем винтик в колесе паровоза, переехавшего человека.

В 1961 году секретарь Союза писателей Воронков предложил Леониду Леонову подписать письмо, клеймящее Пастернака за роман «Доктор Живаго». Леонов, которому не было ещё и семидесяти, отказался: «У меня уже не осталось времени замаливать грехи». В 1990 году он поставил свою подпись под письмом семидесяти трёх, дышащим непримиримостью к жидомасонам и прочим иноверцам.

Идея осудить Пастернака редколлегией «Нового мира» принадлежит Борису Лавренёву. Он же написал и первый вариант текста. Сотрудница журнала объезжала членов редколлегии и собирала подписи. Все молча — кто охотно, кто не очень — подписывали письмо, сокрушался лишь один человек — Борис Лавренёв.

Критик Тарасенков дружил с Пастернаком, знал и любил его стихи. При этом — надо значит надо — опубликовал в «Культуре и жизни» разгромную статью. Встретившись с Пастернаком, Тарасенков не решился протянуть руку, но Пастернак с доброй улыбкой заметил: «Толя, не стесняйтсь, вы же не человек, а бобовое».

Говорили, что году в 1913-м Пастернак издал сборник переводов грузинских поэтов, где были стихи и молодого Сосо Джугашвили, и будто бы поэтому Сталин его не арестовал. Это попытка упрощённо объяснить отсутствие традиционного финала в традиционном противоборстве тирана и поэта. Парадокс судьбы Пастернака в том, что, выстояв в сталинскую эпоху, он был надломлен и погиб в хрущёвскую. Пастернак говорил: «Раньше нами правил маньяк и убийца, а теперь невежда и свинья».

В 1957 году «Новый мир» принял к печати «Владимирские просёлки» Владимира Солоухина. Редактор Кривицкий выбросил из текста некоторые куски, особенно те, где речь шла о религии. Когда Солоухин стал возмущаться, Кривицкий аргументировал:

— Отец! Ничего не поделаешь! У нас церковь отделена от государства, а литература присоединена к нему. Отец! Ты хорошо знаешь деревню. Подумай и напиши нам, например, что бы ты сделал, если бы был министром сельского хозяйства.

— Ничего.

— Ну хорошо, не министром, а богом.

— Тогда бы я начал не с сельского хозяйства.

Докладчика спрашивают:

— Почему вы говорите одними цитатами? У вас что, своего мнения нет?

— У меня есть своё мнение, но я с ним не согласен.

Когда два критика спорят о литературном произведении, возникает не менее трёх мнений.

Принципиален до конца.Голосовал за подлецаИ говорил: «В конце концов,Я видел худших подлецов».

Автор четверостишья, кажется, Александр Раскин оно настолько метко, что отделилось от автора и воспринималось как фольклорное.

Москву метель заметала                                           порошею.Как катафалк                     пылал                                 Колонный зал.О литературе говорили                                       только хорошее,И зал, привыкший                         к знатным покойникам,                                                     скорбно молчал.

Сталин рассматривал произведения искусства с социально-прагматической, сиюминутно-политической точки зрения: а нужно ли сегодня такое произведение? Сам того не подозревая, он явился прямолинейным последователем Сократа, для которого прекрасное есть полезное. Корзина с навозом прекрасна в том отношении, в каком она полезна. Именно поэтому вождю нравились пьесы Суркова и Софронова.

Сталинскую эстетику исповедовал главный редактор «Огонька» Всеволод Кочетов, утверждавший, что главное в искусстве не «как», а «что», то есть о чём, тема, содержание. Другой принцип — не только «что», но и «как» — лежал в основе редакционной политики «Нового мира» Твардовского. Конфликт «Нового мира» и «Октября» был главным событием литературной жизни 60-х годов и всячески раздувался и эксплуатировался хрущёвской, а затем и брежневской администрацией.

В конце 20-х годов Михаил Булгаков сжёг свой дневник, но копия сохранилась в архиве МГБ.

Что бы делали историки русской литературы, не будь она любимейшим предметом полиции? Сколько бесценных сведений было бы утрачено безвозвратно. Да здравствует цензура! доносы! донесения! досье! негласный надзор! и другие источники!

Василий Гроссман, впервые в литературе сопоставивший образы Сталина и Гитлера, отдал свой роман «Жизнь и судьба» в «Знамя», возглавляемое Вадимом Кожевниковым. Из редакции журнала рукопись попала Куда Следует, и в доме Гроссмана был устроен обыск. Все экземпляры рукописи были конфискованы, и книга не дошла бы до читателя, если бы предусмотрительный автор не хранил какие-то экземпляры вне дома.

Физик Ландау сказал об «Ухабах» Тендрякова: «Вот, говорят, это вещь о бюрократизме, а по-моему, это современное „Путешествие из Петербурга в Москву“.

Встречи Хрущёва с писателями: ухрущение строптивых.

Алогизмы цензуры. Из Фильма Балтера — Калика „До свидания, мальчики!“ вырезан иронический эпизод стахановского движения: рабочие везут на тачках песок, перевыполняя норму. Такой же эпизод, но героически преподнесённый, стал содержанием фильма Швейцера „Время, вперёд!“.

Имея в виду отрицательную рецензию на роман Аркадия Первенцева в „Новом мире“, критик Людмила Скорина сказала: „Так на барских конюшнях секут наших лучшим писателей“. Сегодня романов Первенцева не осталось в литературе, и заступничество за него интересно лишь как факт литературного процесса.

Талантливый театральный критик Володя Саппак всегда жил бедно. Однажды после какой-то удачной статьи его пригласили в одно издательство на триста рублей. Он ответил: „За триста надо служить, а я не хочу“.

Булгаков любил напевать: „Он рецензент — убей его!“

— Вы писатель или читатель?

— Я цитатель.

На воротах дачи одного критика в Переделкине висела фанерка: „Осторожно: злая собака“. Кто-то дописал: „…и беспринципная“.

Критик Аркадий Белинков читал мне когда-то из своего дневника. Помню, там было такое место: „Входа нет“, „Выхода нет“ — надписи в метро. Это образ безысходного абсурда нашей эпохи». И ещё такое. «Приходил ко мне электрик. Я спросил: „Почему лампочки в туалете и ванной перегорают чаще, чем в комнате, хотя горят меньше?“ Он ответил: „Потому что их часто включают и выключают“. Эти лампочки живут в стрессовой ситуации. Так и современным людям не дано прожить свой век».