Александр Тургенев - Записки Александра Михайловича Тургенева. 1772 - 1863. Страница 18

Да будет на веки благословенна память твоя, благочестивая жена! Да покоится душа твоя на лоне Авраамле с миром до радостнаго утра. Тебе одной, тебе обязан я благодарностью, что я отправился в Гетинген; правда, время было уже утрачено, я был уже поврежденный сосуд, но благодарю Создателя— кору невежества с меня пооскоблили и я возвратился из Германии не свиньею, а похожим на человека.

15-го или 16-го числа марта, не упомню твердо, утомленный докладом бумаг фельдмаршалу, вышел я из кабинета и сел у окна на Большую Тверскую улицу и площадь пред домом, главноначальствующим занимаемом тогда, по высочайшему повелению, дом, где жилъ фельдмаршал, именовался Тверским дворцом и при доме, для содержания его в должной чистоте и исправности, был отряжен гоф-фурьер двора его императорскаго величества, но при нем никакого штата не было. На дворе шли вместе, и друг друга сменяя, дождь и снег; дул ветер, на улице собаки не было, один часовой напротив дома устроенной гаупт-вахты, держав ружье по уставу, от дождя мокнул как фонарный столб; в будку часовой войти не мог: они, по особому повелению, так устроены, чтобы в нее часовой войти не мог. На что же будка? „Скачи враже, як пан каже!"

Вдруг слышу вдали звон почтарскаго колокольчика; я взглянул в окно, у подъезда остановились двое обшивней, из первых, с помощью фельдъегерей, вылезали два генерала, Анненскаго ордена 1-го класса ленты по мундиру, опоясаны шарфами. Одного я тотчас узнал.

Это был года за   два   выгнанный  из   службы  военной в штатскую   московский  обер-полицеймейстер  Павел Никитич Каверин; за два три месяца он украл у Бухвостова свору борзых: Муругова кобеля, Налета и красноподпалую суку Занозу, знатных собак,—первая была свора по всей садки. Иван Николаевич Кирсанов давал Бухвостову  сто  душ крестьян в Белоруссии за свору.   Дуралей не  уступил, не хотел разстаться с Налетом   и Занозою! Сто душ   крестьян живых, (не только) живых, по ревизским сказкам, не то, отнюдь не то, как   повествует Гоголь   о  мертвых душах,  нет!   Иван Николаевич Кирсанов был человек благородный, на черное дело не способный, и вымененныя сто душ крестьян на Налета и Занозу перешли бы во владение позднейшаго потомства в роде Бухвостовых. Да что делать, как говорит пословица: „дураков   не  орут,   не   сеят,   сами родятся".  Да Бухвостов и знал еще о том предварительно, что   у  него  хотят  украсть знаменитую свору: добрый друг по собакам, собачник Иван Михайлович   Волынской, не   задолго   отвозивший   в   Питер также лихую свору подвесть его сиятельству графу Ивану Павловичу   Кутайсову, шепнул в четырех глазах Бухвостову: — „Николай Иванович, держи ухо востро, а глаза возьми в зубы; гр. Иван Павлович знает о твоей своре, при всех изволил сказать: ничего не пожалею, все для того сделаю, кто мне  доставит  Бухвостова  свору: Налета, Муругова и Занозу!

 Бой, брат, неровен, за черную суку Цыганку Скуратова Иван Павлович, знаешь, Дмитрия (Александр.) Бахметева в Тамбов в губернаторы махнул! Бахметев дела на волос не смыслит, да у него есть секретарь Антон Семенович Змиев, из духовнаго звания, доставляет Бахметеву 200 и более тысяч рублей в год доходу. А, каково? Правду сказать, Бахметев был на волос от смерти; молить ему Богу за Нефеда. Ах! тройку вороных казанских он добыл ему, подлинно, как говорится, убить да уйтить! 60 верст в 3 часа махнул Нефед! Лошади запамились, Бахметев выкинул Нефеду по 700 руб. за голову, да подарил сукна на кафтан и милютинской фабрики кушак с золотом; да своя башка, брат, не того стоит; как ты, а я своею за сибирское генерал-губернаторство не соглашусь рисковать! Нагони его Скуратов, — ну только и жил Бахметев!"

Николай Иванович Бухвостов был женат, супруга его Екатерина Николаевна, рожденная Вердеревских, воплощенный ангел красоты телесной и редких добрых качеств душевных женщина, не могла утешить тоскующаго супруга о потере своры кобеля Муругова, Налета и суки, красноподпалой Занозы! Боже! неужели по Твоему промыслу на земле негодяи, дураки обладают сокровищами? Нет, люди сами тому виновны, Ты дал человеку часть божества Твоего—ум и волю, последняя в человеке преобладала и сосуд чистый осквернила грязью.

Другаго генерала я не узнал, как он вылезал из саней; это был кн. Сергей Николаевич Долгорукий, прозванный в обществе Каламбурыч.

От окна я поспешил в кабинет фельдмаршала предварить его о том, что видел, будучи в полном уверении, что судьба фельдмаршала, и вместе с ней моя, решена: какой выпал из колеса билет, черный или серый,—белых билетов в то время из колеса не выпадало или очень редко. Едва успел я доложить фельдмаршалу о прибытии двух генералов, фельдмаршал хладнокровно, без наималейшаго безпокойства, отвечал мне: „посмотрим, что еще будет?" как оба генерала, кн. Долгорукий и Каверин, вошли в кабинет. Кн. Долгорукий поднес фельдмаршалу куверт и говорил:

— „Государь император Александр Павлович изволил мне повелеть вручить его величества рескрипт", и вместе подавая фельдмаршалу печатный манифест о вступлении на трон Александра, Долгорукий сказал: „император Павел скончался!"

Фельдмаршал вскрыл куверт, прочел рескрипт, слеза навернулась на глазах и, оборотясь ко мне, приказал, чтобы я сейчас привез к нему обер-прокурора сената общаго департаментов собрания Щетнева (Лаврентий Николаевич, родной брат кн. Екатерины Николаевны Лопухиной).

Я взял карету, привезшую внучат фельдмаршала, детей тайнаго советника Мятлева, и поскакал отъискивать Щетнева.

Было уже 10 часов утра. В сенате Щетнева я не сыскал, а нашел в ратгаузе, где он также присутствовал в качестве перваго члена. Щетнев был уже предварен о приезде Долгорукова и Каверина директором камеральнаго департамента Барковым (Николай Александровичу действ. стат. советник), который поспешил уведомить Щетнева о приезде двух генералов, но не мог сказать ему о причине их прибытия. Я нашел Щетнева бледнаго, лихорадка приводила тело его в дрожь, как сильный крещенский мороз коверкает солдат во фронте при окраплении знамени освященною водою в реке. Когда я предложил Щетневу ехать со мною к фельдмаршалу, пароксизм лихорадочный в нем учетверился и он едва мог сказать мне:

— „Извольте, едем, повинуюсь!"

Фельдмаршал приказал Щетневу немедленно созвать 22-х сенаторов в общее собрание для выслушания высочайшаго манифеста всемилостивейшаго государя императора нашего Александра I о восшествии его величества на прародительский престол и принятии присяги его величеству в Успенском соборе.

Император Павел скончался.

Apxиepeю Серафиму (он был викарием, высокопреосвященный митрополит жил всегда в Вифании, построенном им монастыре, в 60 верстах от Москвы и в 5 верстах от Троицко-Сергиевой лавры) написал фельдмаршал уведомление о восшествии и просил прибыть в Успенский собор привесть сенат и народ к присяге на верность службы и подданства его императорскому величеству императору Александру I.

В час пополудни фельдмаршал в парадной карете поехал в сенат; свиту его составлял один я; у него был я тогда один адъютант. Тысячи народа окружали карету, Bcе шли шапки в руках.

По прибытии в сенат и объявлении высочайшаго восшествия государя Александра Павловича на трон, фельдмаршал, в сопровождении всех сенаторов, шел из сената в собор пешком. Народ наполнил Кремль до того, что негде было упасть яблоку. В соборном храме с большим трудом фельдмаршал и сенаторы могли дойти до амвона. По установленной форме при таковых случаях манифест читает на амвоне правительствующаго общаго собрания департаментов обер-секретарь и как только обер-секретарь произнес слова: „судьбам Всевышняго было угодно прекратить жизнь любезнаго нашего родителя апоплексическим ударом", весь народ, в церкви находившийся, положил на себя знамение креста....

XVI.

Буду продолжать еще разсказ о четырех-летнем страдании отечества. Злобе, мщению, корыстолюбию, зависти,—словом, всем смертным грехам врата были отверсты! всякому нелепому, глупому доносу давали веру.

Екатерина II, отправляя своих губернаторов, изволила всегда изустно им приказывать: „не всякому слуху верь, но ни единаго не оставь без дознания; не должно пренебрегать и ничтожнейшим врагом, дурак кинет в реку камень, сотня умных его не вытащит!"

Этому правилу не следовали: как скоро доходил донос, фельдъегеря скакали по указанию, брали, вязали и везли, так сказать, прямо на лобное место. Мы никого не видали во все четырёх-летие оправданным и отпущенным из Петербурга. Если не присылался фельдъегерь взять кого по назначению, то присылали сыщика не для следствия, а учинить розыск. Гг. розыскные мастера находили свои выгоды находить всегда виновными, а не оправдывать невинных; за сыскание виновных розыскных мастеров награждали чинами и орденами; жажда карать тогда царствовала.