Генрик Сенкевич - На поле славы Страница 18

— Вечная ей память! — отвечал Яцек. — Так пусть же за эти червонцы отслужат заупокойную обедню за ее душу, а я продам Выромбки за какую бы то ни было цену.

Услышав это, ксендз Войновский растрогался до того, что слезы заблестели на его глазах, и снова обнял Яцека.

— И в тебе течет благородная кровь, — проговорил он, — но ты не должен отказываться от материнского дара, даже и для такой цели. А в обеднях по твоей покойнице недостатка не будет, можешь быть в этом уверен, хотя она и не нуждается в них. Что же касается Выромбок, то лучше бы их заложить, ибо на шляхтича, имеющего хоть какой-нибудь жалкий клочок земли, смотрят иначе, так как он все-таки собственник.

— Но ведь мне ждать некогда. Я хотел бы уехать хоть сегодня.

— Сегодня ты не поедешь, хотя, чем скорее, тем лучше. Но я должен сначала приготовить тебе письма к моим соратникам и товарищам. Нужно будет также поговорить и с пивоварами в Едльне, у которых и мошны полны и кони такие, что ни один воин не имеет лучших. Найдется у меня также дома кое-какое старое вооружение и несколько сабель, не столько красивых, сколько испробованных на шведских и турецких шеях…

Тут он взглянул в окно и сказал:

— Ну вот, сани уже готовы, кому в дорогу, тому пора…

Но по лицу Яцека снова промелькнуло страдание. Он поцеловал руку ксендза и сказал:

— У меня к вам только одна еще просьба, отец мой и благодетель. Разрешите мне поехать с вами и остаться до самого отъезда в вашем доме… Отсюда видны те крыши… и здесь мне… слишком близко…

— Я и сам хотел предложить тебе это, но ты предупредил меня. Тебе здесь нечего делать, а я от души буду рад тебе. Эх, Яцек! Будь благоразумен. Свет не кончается в Белчончке, а широко открыт теперь перед тобой. Раз сев на коня, Бог знает куда ты доедешь. Война ожидает тебя. Слава ожидает тебя, а что сегодня болит, то заживет. Вижу уже, как у тебя растут крылья, лети же, божья птица, ибо ты создана и предназначена для этого!

И радость, словно солнечный луч, осветила благородное лицо ксендза. Он ударил себя по-солдатски рукой по коленке и воскликнул:

— А теперь бери шапку и едем!

Но мелочи часто служат препятствием для крупных вещей, а смешное переплетается с печальным. Яцек осмотрелся кругом, потом смущенно взглянул на ксендза и повторил:

— Шапку?

— Ну да! Ведь с голой головой не поедешь!

— Ба!

— В чем дело?

— Да шапка-то осталась в Белчончке…

— Вот тебе и на! Что же делать?

— Что делать?.. Если даже у работника взять, но не поеду же я в мужицкой!

— В мужицкой ты не можешь ехать, — повторил ксендз, — но пошли работника за своей в Белчончку.

— Ни за что! — воскликнул Яцек. Но старик начал терять терпение.

— Ах, беда! Война, слава, широкий свет, все это прекрасно, но и шапка ведь нужна.

— Есть у меня в кладовой какая-то старая шляпа, которую отец снял с одного шведского офицера под Тржемешной.

— Ну так бери ее и айда!

Яцек исчез и через минуту вернулся в рейтерской желтой шляпе, слишком большой для его головы. Увидев его, ксендз Войновский ухватился за левый бок, словно ища саблю, и сказал:

— Хорошо еще, что это шведская шляпа, а не турецкая феска. Да и так уж чистый маскарад.

Яцек улыбнулся и ответил:

— На пряжке есть какие-то камушки, может, чего-нибудь да стоят.

Потом они сели и поехали. Сейчас же за плетнем, сквозь безлистный ольшанник, видна была Белчончка и весь ее двор как на ладони. Ксендз внимательно следил за Тачевским, а тот только надвинул на глаза свою большую шляпу и даже не взглянул, хотя он оставил там не только свою шапку.

V

«Он не вернется! Все пропало!» — думала в первый момент панна Сенинская.

И странное дело, в доме было пятеро кавалеров, из которых один молодой и красивый, а кроме пана Грота, должен был приехать еще и старый Циприанович, — словом, редко случалось, чтобы в Белчончке было сразу столько гостей, а между тем девушке показалось, что ее окружила вдруг какая-то пустота, что ей кого-то недостает, что дом пуст и сад пуст, а она сама так же одинока, как в безлюдной степи, и что так останется навсегда.

Сердце ее сжалось от тяжелого сожаления словно по утрате кого-то близкого. Она была уверена, что Янек не вернется, тем более, что опекун смертельно оскорбил его, и в то же время не могла себе представить, как она будет жить без него, без его лица, слов, смеха, взглядов; что будет завтра, послезавтра через неделю и через месяц; зачем будет она вставать по утрам с постели, зачем заплетать косу, для кого одеваться и завиваться, зачем жить?

И девушка испытала такое чувство, как будто сердце ее было свечою, на которую кто-то внезапно дунул и погасил.

Не осталось ничего, кроме мрака и пустоты!

Когда же, войдя в комнату, она увидела на полу шапку Яцека, все эти неясные чувства уступили место простой, но глубокой тоске по нему. Ее сердце снова смягчилось, и она начала звать его по имени, одновременно в ее душе мелькнул какой-то проблеск надежды. Подняв шапку, она как будто нечаянно прижала ее к своей груди, потом спрятала в рукав и начата размышлять так:

«Он не будет по-прежнему бывать каждый день в Белчончке, но прежде чем опекун с паном Гротом и паном Циприановичем успеют приехать из Едлинки, он все-таки должен вернуться за шапкой. Я увижу его и скажу ему, что он был жесток и несправедлив и что он не должен был так поступать».

Но она была неискренна сама с собой, так как хотела ему сказать больше, хотела найти какое-нибудь теплое, сердечное слово, которое вновь укрепило бы порвавшуюся между ними нить. Только бы это случилось; только бы они могли встречаться без гнева в костеле, или иногда у соседей, а уж тогда в будущем найдется какое-нибудь средство, чтобы все пошло хорошо… Какое это могло быть средство и как должно было быть «хорошо», над этим панна Сенинская в данную минуту не думала, так как она заботилась прежде всего о том, чтобы поскорее увидать Яцека.

Между тем из комнаты, где лежали раненые, вышла пани Винницкая и, увидев взволнованное лицо и покрасневшие глаза девушки, начала ее успокаивать:

— Не бойся, с ними ничего не случится. Только один из Букоемских ранен тяжелее других, но и он вне опасности. А другие и совсем ничего. И перевязал их ксендз Войновский так хорошо, что ничего менять не надо. Они все бодры и веселы.

— Слава Богу!

— А Тачевский уехал? Что ему было здесь надо?

— Он привез раненых…

— Ага! Но кто бы этого мог от него ожидать?

— Они его сами вызвали.

— Они и не отрицают этого, но ведь он всех их изрубил, пятерых. Одного за другим. А можно подумать, что он и наседки испугается.

— Это вы его, тетушка, не знаете! — не без гордости ответила девушка.

Но и в голосе пани Винницкой было почти столько же удивления, сколько и порицания. Рожденная и воспитанная в крае, постоянно подвергавшемся турецким набегам, она с детства привыкла считать храбрость и ловкость владения саблей первыми добродетелями мужчины. Поэтому, когда опасение за здоровье гостей прошло, она стала смотреть на весь поединок несколько иначе.

— Во всяком случае, — говорила она, — я должна признать, что это благородные рыцари. Они не только не питают к нему злобы, а, наоборот, хвалят его, и в особенности этот Циприанович. Ведь это, говорит он, «врожденный солдат». И они сердятся даже на его милость, который, как они говорят, чересчур пересолил в Выромбках.

— Да и вы, тетушка, не лучше приняли пана Яцека.

— Потому что он заслужил. А ты будто хорошо обошлась с ним!

— Я?

— Да, ты. Ведь я видела, как ты на него надулась.

— Милая тетушка…

Тут девушка внезапно оборвала речь, чувствуя, что она сейчас расплачется. Однако, благодаря этому разговору, Яцек еще больше вырос в ее глазах. Один-одинешенек против таких опытных мужей и всех изрубил, всех победил. Правда, он говорил, что ездит один с копьем на кабанов, но ведь крестьяне, живущие на опушке леса, ездили даже с дубинами, поэтому никто ему и не удивлялся. Но зато пятерых благородных рыцарей мог победить только более искусный и храбрый рыцарь. Панне Сенинской показалось странным, чтобы человек с такими грустными и нежными глазами мог быть таким страшным в битве. Так, значит, он только ей так подчинялся, только от нее все переносил, только с ней был такой ласковый и уступчивый. Почему? Потому что он любил ее больше здоровья, больше счастья, больше спасения собственной души.

И снова тоска по нем могучей волной прилила к ее сердцу. Однако она чувствовала, что и между ними что-то изменилось и что если она увидит его, а потом будет часто встречаться с ним, то уж не позволит себе играть им, как прежде, то огорчать его, то радовать и придавать ему бодрости, то отталкивать, то привлекать; она чувствовала, что невольно будет теперь смотреть на него с большим уважением и станет более осторожной и покорной.