Аркадий Савеличев - Последний гетман Страница 18

Все ж пришлось и самому хозяину из родового хутора бежать в недоступное для ляхов Запорожье. Такого казака, не только при хорошей сабле, но и при хорошей голове, писарем Войска Запорожского избрали – второй чин после гетмана, – а там, по смерти нескольких казацких правителей-неудачников, и в гетманы над всем казачеством возвели. Много ли для того надо? Круг в степи просторный, в кругу тысячеустный клич: «Геть… в гетманы Хмеля!…» Отказывайся не отказывайся – честь оказана, знак дан: шапки оземь, под ноги новому гетману, да этими шапками его всего и покрыть, чтоб помнил присягу.

Не сразу, но под белое казацкое знамя встала, считай, вся Украина. Но не сразу, не сразу. Выпускник иезуитской школы оказался не только храбр и грамотен – по-иезуитски же и хитер. Силы огромные собирал, а польскому королю вроде как оправдательные письма писал:

«Униаты заступают наши права и вольности, пользуясь покровительством некоторых знатных особ, причиняют много утеснений нам, казакам и всему русскому народу…»

Не удержался и от угроз:

«При сухом дереве и мокрому достанется – или виноват, или не виноват, мечем и огнем все равно будет уничтожено…»

Не все понимали это пророчество. Когда Богдан Хмельницкий вышел из Запорожья с небольшим, казалось бы, войском, тысяч в десять всего, на него со всеми польскими силами ринулись сразу два гетмана: польный Калиновский и коронный великий Потоцкий при сыне, который командовал особым отрядом шляхты.

В пух и прах разнаряженные паны предвкушали полный разгром Хмеля и загодя пировали. Потоцкий думал, что сын-воитель все сам сделает, вперед его послал. Но казацкий гетман не стал дожидаться польских – сам на молодого гетманенка напал. Три дня при устье Тясмина, у потока Желтые Воды, гремела битва, в которую втянулись все окрестные казацкие отряды, в том числе и безлошадные, гайдамацкие. Десятитысячный отряд Хмеля впятеро увеличился на глазах у ошалевших ляхов. Поражение было страшное, разве что десяток недобитков сумел сокрыться, но молодой Потоцкий не сокрылся, тут же умер от ран. Был месяц май, трава для коней хорошая. Покончивши с молодым гетманенком и накормив коней, Хмельницкий со всей возросшей силой двинулся навстречу старому, сошелся с ним у Корсуня – и наголову поразил; оба польских гетмана, и коронный великий и польный, попали в плен… Хмельницкий запродал их татарам, как собак негодных. На войне – и союзы-военные, приходилось дружить с ханом крымским, чтоб он не бил в спину.

После Корсуня – геть на Збараш!

Геть на Белую Церковь!

Геть на Львов! Огнем и мечом прошли бы и этот город, да обезумевшие от страха ляхи предпочли ободрать все свои ценности и умилостивить казаков от законного военного грабежа, под честное слово гетмана казацкого, которого и свои не смели ослушаться. Дальше – геть на Краков!…

Только тогда король Владислав спохватился и решил задобрить казацкого гетмана, возведя его в гетманы польские, коронные. Но Богдан Хмельницкий королевской милости не принял:

«Пусть будет вам известно, я решился мстить панам-ляхам войною не за свою только обиду, а за поругание веры русской и за поругание народа русского!»

Себя он уже не отделял от великороссов. Месть народная! Но хватило ума не лезть все-таки на Краков, в самое сердце Польши. Тем более из Москвы вослед его полкам взад-вперед сновали послы царя Алексея Михайловича. Тоже торговались, как и все в то время. Гетман Хмельницкий давно уже выражал желание встать под царскую руку, да что-то послы хитрили, многое не договаривали. Вроде как страшились побед казацкого гетмана. Он на белом аргамаке шел в битву, всегда впереди… и боже упаси какого казака отстать от гетмана!

«Не остановить движение скалы, которая оторвалась от горы, и не поднять Трои, когда она ввергнута в прах! Какой шум, какой хаос господствовал там, когда множество людей польских, не ведая даже, в чем дело, выскакивали из своих пристанищ, бросали оружие на землю, другие, только ото сна вскочив, хватались за что попало – кто за коня, кто за саблю, за узду, за седло. Раненых, больных – все бросали, а вверяли жизнь свою ногам. Все добро и богатство, которое имели тут поляки, все отдали во владение своим холопам…»

Крик ужаса шел до самой королевской Варшавы. Бога должны были молить поляки, что царь Алексей Михайлович поспешил остановить казацкую лавину: принял ее со всей землей украинской под свою державную руку.

«И мы, великий государь… изволили вас принять под нашу царского величества высокую руку… А наши ратные люди по нашему царского величества указу сбираются и ко ополчению строятся».

На помощь, на помощь братьям!

Уже не хитрил гетман Богдан Хмельницкий, когда все же маленько торговался, принимая царское подданство и оговаривая казацкие вольности:

«Чтоб Войско Запорожское само меж себя гетмана обирало, а его царскому величеству извещали, чтоб то его царскому величеству не в кручину было, понеже то давний извычай войсковой».

III

Государыня Елизавета Петровна переспросила:

– Извычай, говоришь? Двадцатидвухлетний гетман, еще не удостоенный

ни булавы, ни хоругви, в оправдание подтвердил:

– То не я, то старые хроники говорят, ваше императорское величество.

– Ах вы, грамотеи!…

Граф Кирилл Григорьевич извинительно поклонился: что поделаешь, мол, приходится. С хохлами – и жить по-хохлацки.

– Не собрать ли всю Малороссию в большой -большой такой степи да тебя в круг? Перекричишь ли всех-то?

Кирилл Григорьевич развел руками:

– Степь такая найдется, но мне Малороссию не перекричать, ваше императорское величество.

– Так что будешь делать?

– Ждать. Пока за меня это не сделают другие.

– О, султан турецкий! Гарем-то приготовил? Видя, как хорошо шутит Государыня, граф Кирила уже пресерьезнейше поклонился:

– А гарем у меня, ваше императорское величество, из единой Екатерины Ивановны состоит. Чаю, наследников нарожает.

– Ты гляди-ка на нашего султана… – обернулась она к занимавшемуся своим обычным делом – звоном бокальцев – Алексею Григорьевичу. – Самонадеян. И то сказать…

– И то, Государыня, – по своему праву перебил Алексей Григорьевич. – Скольких вы уже изволили окрестить?

– Да сколько? Наталья, Алексей… кто там еще на подходе?..

Будет ли время гетману делами-то заниматься? Дневными?..

Хорошо в таких случаях смеялась Елизавета Петровна. Дневные дела делались как-то сами собой. Зря, что ли, рядом с Алексеем звенел бокальцем граф Иван Симонович Гендриков? Да и нелюбимый ею канцлер Бестужев за тем же столом своей очереди дожидался. Он-то и встрял невпопад:

– А дневные дела, ваше императорское величество, никто лучше Ивана Симоновича не обделает.

Государыня вспылила:

– А то не знаю сама! Так чего он рассиживается?.. Граф Гендриков, ничуть не обижаясь, встал с прощальным поклоном:

– Сейчас же отправляюсь, ваше императорское величество.

– В ночь, что ли?..

– Вы сами любите в ночи скакать, а я слуга ваш покорный. – Пятясь в поклоне, чуть помедлил около дверей, но знал характер Государыни – ей надо маленько посердиться, – и без промедления вышел, сейчас же в путь. Собственно, не раз все было обговорено, выбор Государыня сделала самолично… ну, может, с некоторой подсказки не очень-то и любимого Бестужева да вот Алексея, – граф Гендриков пред таким важным заданием просто хотел получить последнее напутствие… и получил!

Его посольский обоз был отправлен вперед – долго ли налегке нагнать? Путь не близкий, в Малороссию, в гетманскую столицу, в Глухов. Во времена изменника Мазепы гетманской столицей был Батурин, но при неистовом штурме князь Меншиков сравнял его с землей – сейчас дворец в Глухове за неимением гетмана давно пустует…

Свой обоз он нагнал еще на подъезде к Москве, а казацкий – ветром вперед унесло. Ихним депутатам, обивавшим царские пороги все начало зимы, Государыня пожаловала по собольей шубе, каждая в пять сотен рублей, по бриллиантовому перстню по тысяче наличными… и последнее слово царское:

– Гетману – быть!

Так что депутаты на радостях умчались готовить сразу две встречи – вначале государеву послу, а потом и самому гетману. Елизавета Петровна долго телешилась, да круто решала.

В осыпанной бриллиантами шкатулце граф Тендряков вез малороссиянам жалованную грамоту за подписью: «Елизавет». Там как алмазом по стеклу было прописано:

«Быть в Малой России гетману по прежнему извычаю, как был при Петре Великом гетман Скоропадский».

Граф Гендриков, которого еще и Генриховым называли, прекрасно понимал, да и Государыне распрекрасно в ушки нажужжали, что никто лучше его не выполнит столь достойное и щекотливое поручение. Гетмана-то выбрали в Петербурге, а следовало все так обставить, чтоб всем казалось – в Малороссии, в самой Малой России казацкого предводителя избирают…