Руфин Гордин - Василий Голицын. Игра судьбы Страница 18

Казалось, прошла целая вечность, пока она добралась до заднего двора своих хором. Ее била дрожь, зубы лязгали, словно от свирепого мороза. На неверных ногах Софья поднялась по лесенке потайного хода в малую горенку, где принимала тех, кого никто не должен был видеть.

Без сил свалилась на лавку и долго приходила в себя, прежде чем снять с гвоздя ключ, коим отмыкалась горенка снаружи и изнутри. Никак не могла попасть им в замочную скважину. Наконец это ей удалось, и она взошла в свою опочивальню. Спрятав ключ, Софья откинула щеколду и вышла.

— Государыня царевна! — хором воскликнули мамушки. — А уж мы думали, что ты почивать изволишь, так и сказали боярину свет Василью Васильевичу — спит-де наша госпожа. Он, свет-боярин, не велел будить и с тем и уехал.

— А давно это было? Давно князь пожаловал?

— Давненько уж. Еще засветло.

— В трапезную пойду, — только сейчас Софья почувствовала, как проголодалась. — Велите накрыть. Хочу огурчиков соленых да бруснички моченой к стерлядке разварной. И чтоб белужий бок был…

Хотела сказать: аппетит нагуляла, потому что мамушки при этих ее словах и желаниях вытаращили глаза, но, спохватившись, пояснила:

— Все это я во сне видала и едала.

— Ах ты наша лебедушка белая! — умилились мамушки. — Давно ты так не едала. Уж мы сокрушалися: совсем-де наша великая госпожа аппетиту лишилась, сохнуть стала. Все-де заботы государственные, все думы тяжкие о царстве, как ему быть. Ну и слава Господу, что наслал на тебя желанье. Утроба человеческая, она уж беспременно свое стребует, что ты ей недодала…

Так они болты болтали, пока Софье не надоело их слушать и она не прикрикнула:

— Полно вам, бабы, языками-то молоть! Сели бы лучше прясть.

Прыснули и разбежались по светелкам. А она с жадностью уплетала все, что приносили ей кравчий да стольник, и даже отведала медовухи, после которой кровь ударила в голову и голова пошла кругом. Царевна долго сидела за столом, пока не почувствовала усталость и изнеможение во всем теле. И ей смертельно захотелось спать.

Не помня как, Софья добралась до опочивальни, но сил раздеться самой не было. Она слабым голосом позвала спальницу Марью:

— Уложи-ка меня, Марьюшка.

Спала на удивление крепко, не просыпаясь, без сновидений. А проснувшись, вспоминала вчерашнее как дурной сон. Однако ловила вести из Преображенского, куда из Кремля съехал царь Петрушка со всеми своими домочадцами, с ненавистной мачехой прежде всего. Челяди при нем было сравнительно немного. Зато потешных — два полка. Ходил слух, что и третий созывается, но то было не очень достоверно.

К обеду не выдержала: послала окольничего в Преображенское с наказом: справиться о здравии царя у услужающих. Да только без особой огласки: царевна желает-де знать, будет ли он завтра в присутствии, дабы держать с ним совет.

Ввечеру окольничий Нефедов возвратился.

— Ну, сказывай, что вызнал.

— А то, государыня царевна, что великий государь занедужил и завтрева в Кремль не поедет.

— Вот тебе золотой. Ступай себе, — чуть не ликуя, вымолвила Софья. Стало быть, Серапион и вправду силен, вправду скорпиён, и яд его действенен на расстоянии.

Велела покликать бабку Аграфену, Груньку то бишь, — с ней сносилась через старицу, кормившуюся внизу, — и когда та явилась на зов, велела:

— На неделе приду. Зови Серапиона. Может, в баньку его затащишь, — уж больно дух от него смрадный. Голове, да и всему нутру тяжко, давеча чуть не сшибло меня на пол.

— Нет, госпожа боярыня, не согласный он мыться. Бает: грязь-де у меня непростая, она мне силу придает. Может, и так, только я сама от него стражду.

— Банька у тебя чать своя.

— Своя, матушка боярыня, своя. А нейдет. И одежу я ему справила взамен рвани евонной. А не желает — и все тут.

— Ну коли не желает, стало быть, так тому и быть. Ему то ведомо, что нам с тобою сокрыто.

На том и порешили. Жадно прислушивалась к вестям о здоровье царя Петрушки. Теперь они доходили до нее окольными путями: вся Москва толковала, что молодой царь мается лихоманкою, то есть лихорадкой. Что доктора иноземцы всяко его пользуют и уверяют, что организм у него на диво крепкий и надобно ждать скорого выздоровления.

Пусть и крепкий, а я его изведу, думала Софья, с ненавистью поминая названого братца и всю его нарышкинскую породу. Серапионова нечистая сила сдействует. Против нее, видно, и иноземные доктора бессильны.

Она с нетерпением ждала очередного свидания с колдуном. Оно последовало вслед за выздоровлением царя Петрушки. Он снова завел свои потехи с полками Преображенским и Семеновским. Говорили, что недуг никак на нем не сказался, он по-прежнему быстр, деятелен, подвижен и силы богатырской. Снова стал ездить к своей крале на Кокуй. Уже и имя ее разносили по Москве — Анной-де зовут Монс: дщерь торгового немчика.

Потайным черным ходом выскользнула со двора, одетая, как простая посадская баба, в платочке, надвинутом на самые глаза. На таких стража не обращает внимания. Ноги, казалось, сами несли ее. Избенка бабы Груньки лепилась к Зарядью. Вошла по-хозяйски, без стука.

— Ну что, тут он?

— Тута, тута, — зачастила баба Грунька. — Тебя, госпожа хорошая, дожидает.

Вся вторая половина, прежде остро пахнувшая полевыми и лесными травами, пучки которых сушились на веревках и на полке, теперь смердела Серапионовым духом.

— Ну, здравствуй, — торопливо произнесла она. — Сдействовал твой заговор. Теперь старайся круче взять, чтоб твоя сила его силу поборола.

— Это можно, сударушка. Я много заговоров знаю, дабы порчу наводить, есть и травы ядовиты. Кабы ты мне волос твово недруга добыла, а еще лучше нечто из исподнего, был бы верный извод.

— Нет, ты покамест без сего сдействуй, наговором. А там посмотрим. Может, чего-нибудь и добуду.

— Все едино что, лишь бы вещь какую, кою он держит. Ты скажи его слугам — пущай уворуют.

— Ладно, скажу. А ты скажи заговор.

Серапион набычился, потом скорчил зверскую рожу и стал таково страховиден, что Софья зажмурилась, и начал приплясывая бормотать: «О ты, Амагамус, царь и владыка северных частей! Я тебя призываю мне на помощь противу человека, именуемого Петр. Нашли на него сухотку, напусти на него демонов, чтобы терзали его денно и нощно и чтобы от сих терзаний он таял и лаял и сначала стал зверем, а потом обратился в камень, ибо Петр есть камень, а из камня в песок, а из песка в пыль, и чтоб демоны развеяли эту пыль по всем странам света и от нее не осталось и следа!»

Софью била нервная дрожь. Она было заткнула уши, но любопытство превозмогло, и то, что она слышала, повергло ее в ужас. Нет, это было слишком, слишком даже для ненавистного Петрушки и его матери. Она задыхалась — и от охватившего ее ужаса, и от неимоверного зловония, которое источал колдун и которое, казалось, уплотнялось с каждым его словом.

Не выдержав, она выбежала вон. Ошеломленная баба Грунька, ничего не понимая, глядела ей вслед. Потом она поспешила за ней:

— Чай не поладили?

Софья была не в силах ответить. Она жадно хватала воздух ртом. И, наконец, отдышавшись, сунула ей кошелечек и сказала:

— Отдай ему.

— Потрафил ли? — поинтересовалась баба Грунька.

— Потрафил, потрафил. Однако дух от него тяжкий. А как разойдется да начнет причитать, вовсе невыносимо. Сила колдовская в нем есть, должно велика она, одначе притерпеться надобно.

— Вот, сударушка ты моя, и притерпись, коли нужда есть.

— Нужда-то велика, кабы не она, не прибегала бы. Злое семя на меня напало, прорастает внутрь.

— Хворь что ли такая?

— Хуже хвори. Хворь доктора иноземные лечат, а то, как бы тебе сказать, — Софья помедлила, подыскивая подходящее определение, да таки и не найдя, брякнула: — Супротивность великая, вот что.

— Так ты, молодица, отыщи молодца, а то и двух-трех, да посули им награжденье, не поскупись. Да пусть они супротивников твоих побьют, — посоветовала бабка Грунька.

— Эх, кабы можно было так, — вздохнула Софья. — Давно бы в ум пришло.

Глава шестая

Царь Петрушка и его затеи

Мешай дело с бездельем, проживешь век с весельем.

У нашего молодца нет забавам конца.

Трубка да баба — перва забава.

Играть — не устать, не ушло бы дело.

…понеже царь Петр Алексеевич склонность свою имел к войне от младенчества лет своих, того ради имел всегда забаву экзерцицию военною. И начал сперва спальниками своими… а к тому присовокупил и конюхов потешной конюшни, и потом начал из вольных чинов шляхетства и всяких прибирать в тот полк, и умножил до одного баталиона, и назывались потешнее, которых было с триста человек. А другой полк начал прибирать в Семеновском из Сокольников и к ним также прибирать: набрано было с триста ж человек. И первых назвал полк Преображенской, а второй — Семеновской.